Воины, с раздражением наблюдая за приближением предвестников жестоких вьюг и лютых морозов, ворчали, что они не нанимались нес-ти службу зимой, что им давно пора вернуться домой, к своим семь-ям, а то жены и дети, небось, уже вконец от рук отбились, да и во-обще, кто заплатит за лишний месяц, что они простояли на краю света вблизи от чудовищ, достойных черных богов?
Офицеры даже не пытались прекратить эти пересуды, хотя бы ради порядка. Те из них, кто был поумнее, понимали: за этой столь неожиданной мед-лительностью предводителя проповедников скрывалось что-то… Что-то способное положить конец не только их карьере, но, возможно, и самой жизни…
"Нет, – оборвал он все лишь сильнее запутывавшие воспомина-ния. – Это не то… – движения его стали еще более резкими, дыхание участилось. – Спокойно, спокойно, – шептали обветренные, пересохшие от волнения губы. – Вчера я вернулся в Раду…" В столице их ждали как победителей. Весть о падении послед-ней колдовской деревни опередила прибытие войска. Людям было не важно, что произошло на самом деле, они не задумывались над тем, куда могли уйти последние колдуны. Главным для них было, что на-деленные даром ушли, бросив все, признавая тем самым свое поражение.
Город, переодетый зимой в белые снежные одежды, чистый, ды-шавший свежестью морозного утра, встречал их праздничным гулом колоколов, веселым, радостным перезвоном колокольчиков, алыми флагами и полотнами, украшавшими высокие зубчатые стены мо-настырей, морем разноцветных гирлянд и фонарей.
По случаю чествования героев для мирян был открыт дворец пресвитера… Гомон веселья, улыбки, смех… И, все же, за всем этим скрывалось что-то еще…
Подхалимство? Как же без него! Жела-ние попасться на глаза, услужить, надеясь тем самым несколько подправить собственные судьбы? Ну, разумеется! Но не только это. Настороженность в глазах монахов, ожидание чего-то, что вот-вот должно было произойти, став началом новых еще более важных и великих событий…
Предводитель проповедников не был бы самим собой, если б позволил по большей части показному веселью отравить свой разум, блеску улыбок ослепить глаза. Все время, да-же когда он раскланивался с гостями: высшим духовенством, столич-ной знатью, богатейшим купечеством, – его улыбка оставалась натяну-той и скорее походила на кривую усмешку, глаза же – холодные, цепкие, -обшаривали все вокруг, пронизывали насквозь окружающих, ища…
"И ведь ничто не предвещало беды, – его скулы дернулись, – никто из гостей и представить себе не мог, что пресвитер умрет так внезапно, прямо на пире…
Посвященном моей победе!… Почему все должно было произойти именно тогда? Какая этим безумцам была разница: днем раньше, днем позже? К чему было портить празд-ник?! – его уязвленная гордость, раненное тщеславие были готовы кричать, однако разуму, пусть с трудом, но все-таки удалось ско-вать их в мертвых оковах, заставляя подчиниться. Разве не учили его, проповедника, искусству управления толпой, ее чувствами и по-мыслами? Разве не среди веселья и радости, в ощущении победы и освобождения человек более всего уязвим? Лишь в это миг можно внушить ему воистину великий страх – всеобъемлющий, неподдающийся понима-нию, страх, который до тех пор, пока его не задует тот, кто соз-дал, будет мучить, подчиняя себе всецело и безоглядно…
Но ведь Сол – монах. Он не проходил всех премудростей убеждения в школе проповедников. Неужели ему удалось дойти до всего самому? Если это так, он гениален. И не только по-тому, что от самоучки обычно не ждут вершин мастерства.
Творение профессионала – мертвое, окостеневшее создание, изъеденное зуб-режкой и старостью, лишенное горения… В нем нет страсти.