«Чтобы не погибнуть от истины, сказал Ницше, у нас есть искусство». Поэтому золотым путем я считаю творчество, поэтому я превратил всю свою жизнь, весь опыт, все фантазии в преющую компостную кучу, на которой время от времени пытаюсь вырастить что-нибудь новое и прекрасное.
Но мой сон говорит о другом. Он утверждает, что на самом деле я всю жизнь преследовал совершенно другую цель заслужить одобрение покойной мамы.
Этот сон как приговор: он слишком силен, чтобы его игнорировать, и слишком болезнен, чтобы о нем забыть. Но я знаю, что сны не такие уж неумолимые, они поддаются объяснению и изменению. Я вожусь со снами почти всю жизнь. Я умею их приручать, разбирать на части и собирать заново. Я знаю, как выжать из них секреты
И вот я опять роняю голову на подушку и уплываю, перематывая сон обратно к вагончику «Пещеры ужасов».
Вагончик резко останавливается, меня прижимает к железной скобе. Еще миг, и он начинает двигаться назад, медленно проезжает меж хлопающих створок дверей и снова окунается в солнечный свет парка Глен Эко.
Мама, мама! кричу я, размахивая руками. Я молодец?
Она меня слышит. Я вижу, как она проталкивается через толпу, распихивая людей направо и налево.
Игвин, что за вопрос, говорит она, отцепляя скобу и вытаскивая меня из вагончика.
Я смотрю на нее. На вид ей лет пятьдесят или шестьдесят, она, крепкая, коренастая, без видимого усилия несет большую, битком набитую хозяйственную сумку с вышивкой и деревянными ручками. Мама неказиста, но не знает этого и выступает, задрав подбородок, словно красавица. Вижу знакомые складки плоти на руке чуть выше локтя и чулки, скомканные и подвязанные чуть выше колен. Она влепляет мне крепкий мокрый поцелуй. Я симулирую взаимность.
Ты молодец! Большего и желать нельзя. Столько книг. Я тобой горжусь. Если б только твой папа это видел.
Мама, откуда ты знаешь, что я молодец? Откуда тебе знать? Ты же не можешь прочесть то, что я написал ты плохо видишь
Уж что я знаю, то знаю. Ты только погляди на эти книги.
Она открывает свою хозяйственную сумку, достает две мои книги и нежно гладит их.
Большие книги. Красивые.
Я смотрю, как она гладит их, и мне становится не по себе.
Важно, что внутри. Может, там одна чепуха.
Игвин, не говори narishkeit глупостей. Прекрасные книги!
Мама, что ты их все время таскаешь с собой, даже в Глен Эко? Как будто святилище какое-то устроила. Ты же не думаешь, что
Про тебя все знают. Весь мир. Моя парикмахерша говорит, ее дочка проходит твои книги в школе.
Парикмахерша? Ну, конечно, она главная специалистка!
Все говорят. Я всем говорю. Почему бы нет?
Мама, тебе что, делать больше нечего? Почему бы тебе не сходить в воскресенье к друзьям? К Хане, Герти, Любе, Дороти, Сэму, к твоему брату Саймону? Что ты вообще делаешь в Глен Эко?
Тебе что, стыдно, что я тут? Ты всегда меня стеснялся. А где мне еще быть?
Мама, я вот что хочу сказать мы оба взрослые люди. Мне уже за шестьдесят. Может, нам уже хватит видеть одни сны на двоих.
Ты всегда меня стыдился.
Я этого не говорил. Ты меня не слушаешь.
Всегда думал, что я глупая. Всегда думал, что я ничего не понимаю.
Я этого не говорил. Я говорил, что ты знаешь не все. Просто ты никогда никогда
Что я никогда? Ну, говори. Раз уж начал. Я знаю, что ты собираешься сказать.
А что я собираюсь сказать?
Нет, Игвин, ты уж сам скажи. Если я скажу, ты все переиначишь.
Ты никогда меня не слушаешь. Ты вечно говоришь о вещах, о которых ничего не знаешь.
Я тебя не слушаю? Я тебя не слушаю?! Скажи, Игвин, а ты-то меня слушаешь? Ты-то про меня что-нибудь знаешь?
Ты права, мама. Мы оба не умеем друг друга слушать.
Нет уж, Игвин. Я-то умею слушать, еще как умею.
Я каждую ночь слушала тишину как приходила домой с лавки, а ты из своего кабинета даже на второй этаж подняться не мог. Ни здрасти сказать. Ни спросить, может, я устала за день. Как я могла тебя слушать, если ты со мной не разговаривал?
Мне что-то не давало. Между нами как будто стенка была.
Стенка? Хорошенькие вещи ты говоришь матери. Стенка. Я ее строила?
Я этого не говорил. Только сказал, что стенка была. Я знаю, что отдалился от тебя. Почему? Не помню, мама, это было пятьдесят лет назад. Но я чувствовал: все, что ты мне говорила, было с подтекстом.