— И ткнулся лицом в самую подмышку, во всю ее манящую глубину, ощущая плоть чуть влажной, терпкой — так испаряет аромат трава в зените лета. Его язык проворно выскользнул и облизал наспех вокруг…
Уже гораздо позже, отхлестанный от души по щекам, исцарапанный, с прокушенным языком, проклятый всеми страшными проклятиями, он узнал, что смуглую девушку зовут Айза, что ей шестнадцать лет и что Илья еще хорошо отделался — разбитой физиономией, что другому в такой ситуации Айза оцарапала ногтем роговицу глаза, так что обидчик лечился целый год и теперь ходит в очках с толстыми линзами.
А я бы его убил, — подумал Илья. А еще он подумал: в какую подмышку ткнулся тот, с поцарапанным глазом, и удалось ли очкарику попробовать Айзу на вкус?..
Он не знал слова «любовь», но чувствовал ее приход с особой силой. Так приходит девятая волна на песчаный берег, перелопачивая его с водорослями. Душа Ильи освободилась из потемок, и он словно посмотрел на все привычное третьим глазом, а оттого сам чувствовал себя перелопаченным, как берег, на котором после шторма появилась прекрасная медуза.
Если бы подростка попросили поведать, что происходит с его внутренностями, желудком и сердцем, то он вряд ли бы путно объяснил, скорее всего бессвязно промычал что-нибудь, но сила, рвущаяся изнутри спелыми гормонами божественного наполнения, делала взгляд молодого татарина таким великолепным, лучащимся самым прекрасным светом — светом романтической звезды, на которую в слаженном порыве смотрят влюбленные всего мироздания, а оттого любой старик, равнодушный от старости даже к солнцу, высокопарно рек бы: «Это — любовь!»
И Илья бы выучился у мудреца этому слову и взамен рассказал, какая она, любовь, на вкус — чуть соленая, как море, чуть влажная, как лепестки мака на рассвете, и плотная, как раздувшийся персик, который почему-то застрял где-то под сердцем и не выходит, и ни туда и ни сюда, сколько воды ни пей.
Вероятно, от таких слов старик вспомнил бы про солнце и на мгновение ощутил, как небесное светило грело когда-то его грудь, где тоже бродили яблочные соки, от которых столько раскатилось по земле яблок, спелых, спелых и сочных. От тех в свою очередь зарумянились другие, а от других и третье поколение… О гнилых плодах старику вспоминать не хотелось.
Полгода Айза не подпускала Илью к себе на воробьиный полет. А если тот, набравшись смелости, все же приближался, как бы случайно вспархивая с соседней улицы, хлопая преданными собачьими глазами и виновато опуская при этом голову, девушка замахивалась на него стиснутым кулачком и грозно говорила: «А ну!..»
Она могла пригрозить Илье и отцом, который действительно слыл в округе человеком крутого нрава, способным в порыве изувечить, изломать в палки руки и ноги — недаром кузнец, — но не было в ее глазах той настоящей злости от такой настырности, злости, которая отличает действительно равнодушного человека, и Илья это чувствовал животом, все чаще и чаще попадаясь Айзе на пути, словно посыльный своей же любви.