Она верещала, а тем временем наступательный порыв Ильи вдруг улетучился, и он уже менее страшным голосом спросил:
— Кто рыба мой испортил?
— Так известно кто! — воспрянула духом колбасница. — Кто у нас живодер? А живодер у нас — грузчик Петров! Уж стольких собак на живодерку свел по десятке!.. И не сосчитать! Собачки бедные!.. А голубей по подворотням ловит на нитку и головы им скручивает!.. А что ему рыба!..
Она уже интуитивно чувствовала, что опасность миновала, и своей болтовней старалась отодвинуть ее еще дальше, в подсобку грузчиков, а потому поведала в подробностях, что Петров вытащил сомика из аквариума и, вознеся того над головой, затем трахнул им со всей силой об пол. Вот сомика сотрясение и прибило!
Илья лишь тяжело вздохнул после таких слов, развернулся и поплелся к своему прилавку.
— Убить его мало! — бросила вдогонку продавщица и, когда Ильясов обернулся, уточнила: — Грузчика Петрова, я имею в виду.
Татарин Илья вновь наклонился к аквариуму и, засунув в него руку, поднес средний палец ко рту сомика. Тот было потянулся губами к желтому ногтю, но что-то произошло с его телом, оно вдруг резко выгнулось, стало прямым и твердым, как бревно, дернуло хвостом, задрожало мелко-мелко, затем опять выгнулось, и рыба, посмотрев в последний раз на хозяина, сдохла.
— Эх, — только и прошептал Илья.
Он еще некоторое время по инерции гладил мертвого сомика и, сидя на корточках, ни о чем не думал. Он не вынашивал плана мести грузчику Петрову, не размышлял, за что убили сомика, лишь какая-то глухая тоска посасывала его душу, как еще недавно сомик посасывал палец татарина.
Он не помнил, как отработал день, сколько отпустил товару и ходил ли на обеденный перерыв. Позже, после рабочего дня, колбасница рассказывала, что старый татарин весь день нещадно рубил рыбам головы, причем даже если его о том не просили. А физиономия его, желтая и узкоглазая, при этом была вся в нечеловеческой улыбке.
— А тебе, Петров, — пророчила продавщица, — тебе, Петров, ноги вырвут сегодня! А может, завтра!
— Так я и испугался! — хорохорился грузчик, хотя его ноги были похожи на карандашики, грудь запала еще в далеком рахитичном детстве, а неуемная тяга к спиртному заставляла ежедневно сгружать всяческий товар, дабы заработать себе на бутыль крепкого. — Мы татаров триста лет назад!.. — и Петров потряс сухоньким кулачком.
— Не мы их, — уточнил кто-то. — А они нас триста лет! — И этот «кто-то» показал неприличное движение тазом.
На том Петров успокоил свой пыл и отбыл в городские подворотни в расстроенных чувствах.
Когда рабочий день истек, Илья завернул мертвого сомика в газету и отправился к ближайшему кладбищу, где прикопал сдохшую рыбу возле ограды и, промычав что-то нечленораздельное на вечное прощание, покинул скорб-ное место.
Ему не было знакомо желание плакать. Может, он это желание и ощущал смутно, но делать этого не умел вовсе, а оттого глаза его частенько были красными и блестели особенно.
Когда Илья закапывал рыбину возле кладбищенской ограды, это по случаю видела вся семья Митрохиных, соседей татарина по дому и лестничной клетке. В этот день, первую годовщину, они навестили место вечного упокоения тещи Митрохина-главы, чуть выпили с женой водочки, закусив горячую яичком, а дочери Елизавете пришлось довольствоваться водой с «газиками», как она сама называла терпкие пузырики. Она-то и увидела Ильясова, ковыряющего землю руками.
— О Господи! — прошептала супруга Митрохина. — Это что же он делает, вражина?!
— А глаза-то, глаза! — почему-то с радостью заметила Елизавета. — Глаза-то красные, как у вурдалака! Это он свежие трупы выкапывает и кровь у них выпивает. — И запила свой вывод водичкой с «газиками».