Потом наступило военное время, сбор металлолома стал важным делом, и лишняя пара рук вроде моих ему здорово пригодилась бы, но мне пришлось переквалифицироваться из рассыльных в солдаты. Он говорил: «Да тебя и не возьмут, такую кроху». Но меня взяли. Тогда он сказал: «Ну что же, зато тебе легче будет не высовываться. Вот мой совет: не высовывайся». Я так и делал. И пережил войну — а вот он нет. Виновата была не бомба, а его грудь. Но я все равно вернулся в свою контору. После маршей по пустыне с Джеком Доддсом я снова пришел работать туда же, в Блэкфрайарс. У меня был двор и домишко, не пострадавший от налетов, — две комнаты внизу, две наверху. Двор я сдавал Чарли Диксону, и это гасило расходы на дом. Человек с собственностью, скажете вы, но я каждый день ходил на работу, как обычный служащий. Наверное, я уже тогда понимал, что это без разницы, поскольку то, чем ты занимаешься, и то, чем ты живешь в мыслях, совершенно разные вещи. Но, с другой стороны, это было и в память о нем, как будто он смотрел на меня оттуда.
Он разрешал мне чистить конюшню и кормить Дюка, а еще, иногда, прокатиться с ним на телеге. Только не грузить металлолом. Цок-цок, цок-цок. Потом пришел день, когда он доверил мне вожжи, я взял их и полегоньку выучился править запряженной в телегу лошадью. «Не дергай их, — говорил он, — просто потряхивай и щелкай языком, как будто только собираешься дернуть». А я так и не сказал ему, что эта работа как раз для малышей, только для малышей. В смысле, управляться с лошадьми.
Мы в Бермондси, Рэй. Это тебе не Аскот.[4]
По-моему, именно на телеге, когда я сидел рядом с ним, глядя на зад Дюка, меня начали посещать грязные мысли о женщинах. Это было что-то, к чему мне предстояло перейти. Как будто женщины были какой-то другой разновидностью животных, с которыми я еще не научился ладить. Но переход оказался не таким простым, и однажды в воскресенье, когда я пригласил Дейзи Диксон посмотреть Дюка, зная, что отец уехал с ним по сверхурочному вызову, обнаружилось, что запах конского навоза и мочи почему-то не пробуждает в ней животную натуру. Я не добился желанного результата, хотя заранее подстелил там чистой соломки. Я сказал: «Сюда никто не придет». А она вдруг окрысилась: «Ну и куда мне теперь девать весь этот сахар?»
Потом, через десять лет, когда мой отец уж давно помер, приходит ее младшая сестренка Кэрол и спрашивает меня, не собираюсь ли я продавать двор, потому как ее папка не знает, стоит ли ему покупать грузовик, ежели некуда его ставить. Я думаю: а отчего бы Чарли не спросить самому? И еще думаю: а знает ли она, что мне всегда нравилась Дейзи? Что ей Дейзи рассказывала? И думаю, когда она наклоняется, чтобы прибавить газ на плите: а попка-то у нее аппетитная.
Это был лошадиный мир, вот что это было. Когда я вспоминаю, как сидел рядом с ним на телеге, я думаю не о металлоломе, не о меди, или бронзе, или свинце, или чугуне. Я думаю о Дюке. Думаю о жизни кучеров и мелких торговцев. Я вижу, как он наклоняется вперед, локти на коленях, после того как я забираю у него вожжи, и начинает вертеть головой, точно раньше у него не было времени оглядеться вокруг. Вижу, как он почесывает шею и поправляет кепку. Вижу, как он закуривает — что нам грудь, однова живем, — и делает первую затяжку, выпятив нижнюю губу, а потом потирает подбородок кончиком большого пальца той руки, в которой держит сигарету, и проводит подушечкой этого пальца по лбу, и я знаю, что делаю все то же самое, помимо воли, те же жесты, те же движения.
Не надо мне было продавать двор Винсу.
Ленни
Воскресные выезды в мясном фургоне, будто бы я не помню.