Три порции — от так от хватает…
…А в купе, где Иван, некто молодой, очень красивый, пел под гитару очень красивую песню — про «Россию-матушку».
За Россию-матушку — все умны,
За Россию-матушку — все смелы…
Иван слушал, стиснув зубы. Песня очень ему нравилась. Вошел курносый (курортник), присел, тоже стиснул зубы. Ему тоже очень понравилась песня.
Песня кончилась.
Все посидели молча… Курносый спросил гитариста:
— А «Очи…» можешь? Дай «Очи…»!
Иван пристукнул кулаком по колену… Встал и пошел из купе.
И запел в коридоре:
С сестрой мы в лодочку садились,
Тихо-онько плыли по волна-ам!..
Потом Иван вошел в свое купе.
— Дорогие мои, хорошие… — заговорил он было. Но профессор с Нюрой говорили негромко между собой, и Иван смолк.
А профессор и Нюра, не обращая на Ивана никакого внимания, продолжали говорить. И очень даже странно они говорили:
— Прямо не знаю, как вам и сказать… — раздумчиво сказала Нюра. — Все же у меня двое детей… да маленькие такие!..
— Господи! — тихонько воскликнул профессор. — Ну и что? И прекрасно. Он как раз детей очень любит. У него под Москвой домик… будете жить-поживать да добра наживать. Он не пьет, не буянит, сроду никогда грубого слова не сказал. Как у Христа за пазухой будешь жить. Решайся.
— Прямо не знаю… — тихо и грустно опять сказала Нюра. — Если уж честно-то: конечно, мне надоела такая жизнь. У людей праздник, а у меня загодя душа болит. Или ехать куда: опять, думаешь, какая-нибудь история… А ему сколько лет-то?
— Тому человеку-то? Семьдесят. Но он еще в форме… Седой такой, головку носит гордо — красавец. Он всю жизнь танцевал в оперетте, поэтому… головку умеет держать.
— Многовато вообще-то…
— Да я же говорю: он любого молодого за пояс заткнет! Ну, и потом — культура! Там же через каждое слово — «мерси», «пардон», «данке шен»… Ты хоть отдохнешь от этих всяких «чаво» да «надысь»…
— Да охота, конечно, пожить, как…
— Я извиняюсь, — вмешался Иван, заметно трезвея. — Про кого тут речь?
— Дело же не в том даже, что самой пожить, — продолжала Нюра, не слыша и не видя Ивана, — а в том, чтобы детей воспитать на хорошем примере. Сейчас-то — что за пример они видят!
— Я же про то и говорю! — подхватил профессор. — Пример же будет.
— Я подумаю, — сказала Нюра.
— Подумай-подумай.
— Ну и что, что семьдесят: я за ним ухаживать буду…
— Так, а что там ухаживать-то: утром отнес его в садик, посадил в креслице — и сиди он себе, «мерсикай». Ест мало, кашку какую-нибудь сварил, он покушает, и все. А вечером…
— Слушайте, — заговорил Иван, угрожающе округлив глаза. — Я говорю, я извиняюсь, но я же — тут! В чем дело?!
— А, ты тут? — «спохватилась» Нюра. — А мы и не слышим — заговорились с Сергеем Федорычем. Давно пришел?
— Да как тихо вошел! — удивился и Сергей Федорыч.
— В чем дело? — спросил Иван.
— Ни в чем.
— Кому семьдесят лет?
— Мне, — сказал профессор.
— Нет, я же слышал…
— Ложись-ка спать, Ваня, — мирно сказала Нюра. — Ложись. Лезь вон на полку и засыпай. Все рассказал людям, рассказал, как живешь, спел… чего еще? Свою норму выполнил — можно и на боковую. Лезь, Ванюшенька, лезь, милый. Лезь баиньки. Давай.
— Я ничего не понимаю, — пробормотал Иван.
— Завтра поймешь. Завтра все поймешь.
Иван полез на верхнюю полку и затих.
Пришла Люба… Прошуршала в полутьме платьем, легко запрыгнула на полку и тоже затихла.
Профессор с Нюрой остались сидеть у окна.
— Что же, правда, что ли, там такая жизнь?.. — спросила Нюра тихо. — Парень-то рассказывал…
— Нет, — тоже тихо откликнулся профессор. — Впрочем… что-то есть и от правды.
— Гляди-ка, корову, говорит, целую ухнул… Неужели можно?
— А сколько корова стоит?
— Четыреста — четыреста пятьдесят… А с телком — так и больше.
— Можно.