Вряд ли он долго ухаживал за ней до первой ночи. Это было не в её нраве, много раз говорить «нет», тянуть, ждать. И не в его привычках, долго ухаживать. И он, и она жили в интенсивном потоке чувств, летели на волне возбуждённых ощущений в раскалённом страстями воздухе близкого к самоуничтожению Рима. Вряд ли у него в то время был хоть один день без пира в термах, без встреч с друзьями, без свиданий с гетерами и без стихотворений, так же как у неё каждый день был с утра до вечера наполнен страстями, капризами, свиданиями, чувствами и отношениями. Одно начиналось, другое прекращалось, третье было на подходе, четвёртое требовало интриги, пятое оскорблений, шестое отпора, и только, может быть, седьмое касалось её всерьёз и возбуждало в её душе тень нежности. Красота её требовала заботы и ухода рабыни в её доме, готовя мази и румяна, большими медными пестиками толкли в широких чашах лишайники и улиток. А нужно ещё утром долго сидеть в кресле, чуть откинув голову назад, пока рабыня расчёсывает её распущенные волосы и, прежде чем выйти на улицу, мастерски делать подводки на глаза и класть голубоватые тени на веки. А вечером на ложе с бронзовыми фигурками амуров натирать тело благовониями.
Что у него было в жизни до встречи с ней? Лёгкие связи, «Амеана, защупанная всеми», Ипсифилла, «наслажденье моё, моя утеха», Авфилена, «ты же, сперва обещав, ничего не дала мне» (а деньги взяла), знакомства с теми, кого он называл «потаскушками» и «лихоманками», снисходительное отношение к женщинам «но сама недурна и не без лоска» и похабный смех по поводу «занятного случая», когда «Я мальчишку накрыл: молотит, вижу!/Девку. Я да простит Диона тут же/ Твёрдой палкой своей закончил дело». А ещё насмешливое отношение к влюблённым друзьям. «Что? Да весь исхудал ты с перелюба. Значит, много себе позволил дури». Дурь здесь не травка или таблетки, а чересчур серьёзное отношение к женщине и любви. А перелюб означает как нам объяснить, что он означает? что его друг слишком много времени проводит с подругой в постели. Это слова того, кто уверен, что с ним ничего подобного не случится, что он в эти рабство не попадёт и в такую яму не провалится. Ни дури с ним не случится, ни перелюба. Но он ошибся.
Мы вынуждены воссоздавать мир их любви, не имея ни хроник, которые римские историки писали о войнах и о политике, ни какой-нибудь амбарной книги чувств и страстей, в которую бы записывались все слова влюблённых и их поцелуи. Но воображение работает лучше сухого знания. И другого пути в рассказе о любви нет. Поэтому наберёмся смелости и скажем, что утро после первой их ночи сияло ослепительно, и раскидистые верхушки пиний чётко нарисованы на идеальной голубизне, слышен тихий плеск воды в выложенном цветными камешками фонтане, и бронзовые амуры на ложе стали тёплыми от римского солнца А дальше нам поможет Катулл с одним из своих ста шестнадцати стихотворений. Он умиляется ручному птенчику, прыгающему на коленях у Клодии (место, где резвился воробышек, он называет точно: «никогда не слетал с её он лона»). Этот пасторальный воробышек казался Катуллу птичкой надежды, предвозвестником наслаждения и обновления. Говорил ли он ей об этом? Наверняка, иначе откуда тогда её слёзы?
Он верил в любовь, верил в обуянных страстями, соблазняющих друг друга и изменяющих друг друг богов, и поэтому идея спасения и исправления распутной римской женщины его не могла привлекать. Такая идея вообще чужда эгоистичному, гедонистичному, стремящемуся к наслаждению и власти Риму. Клодия нужна была ему не для спасения, очищения, искупления и прочих знакомых нам, но не знакомых ему христианских подвигов, а для любви страсти и нежности. И всё-таки он верил, что его любовь изменит её. Верила ли она? Кажется, и она тоже. Для неё, героини порнографических историй, которые со смехом рассказывали во дворцах и кабаках, такая любовь, которую ей предлагал Катулл, была чем-то новым и необычным. До Катулла она отлично знала цену своим любовникам, а они знали цену ей. Возможно, и они тоже говорили ей подобающие слова, но всё это была всего лишь прелюдия перед сексом, к которому они стремились. Она, использовав их, выкидывала их из своей жизни одного за другим. Но что-то в ней задел своим чистым чувством этот тонкий и чувствительный Катулл. Он полюбил её лицо, её тёмные распущенные волосы, вившиеся на концах прядей, её руки с их нежностью линий и то движение, каким она поднимала их, чтобы обнять его за шею.