Ц-ц-ц
Макар зацокал языком, не сумев удержать восхищения, когда мелодично звякнул хорошо смазанный затвор винчестера.
Хорошо сказал он с завистью. Мериканка новый. Шибко хорошо. Много деньга, однако, стоит
Якут тяжко вздохнул.
Доведешь до места, получишь винчестер в подарок, сказал бородач.
Ай, тойон![1] Хана барда?[2] Дорога нету. Кушать нету. Тойон пропадай, Макарка пропадай.
Да не тойон я, Макар. Зови меня Владимиром. Мы ведь с тобой договорились.
Ла-ди-мир Ла-ди-мир
Макар даже побагровел от натуги, пытаясь правильно выговаривать имя бородача.
Уф-ф! Шибко тяжело, однако
Он виновато улыбнулся.
Из котелка плеснуло в костер; ароматный пар приятно защекотал ноздри изголодавшихся путников, и вскоре оба усердно орудовали самодельными деревянными ложками, изредка смахивая обильный пот со щек.
Хлебца бы сказал бородач.
Он хмуро взглянул на тощий вещмешок, где хранились остатки муки фунтов сорок, не больше.
Симбир[3] ответил Макар.
Он выловил из котла кусок налимьей печенки и от блаженства сощурил свои и так узкие глаза.
Мясо кушай, рыба кушай, ягода кушай помирай нету.
Я русский, Макарка. А у русских хлеб всему голова. Без хлеба сыт не будешь, вздохнул бородач. Сейчас бы ржаного, с корочкой, из русской печи Эх! Помирать буду вспомню.
Зачем помирай? Нюча[4] улахан[5], крепкий, однако. Много живи надо
Чай пили далеко за полночь. Река закуталась в легкий туман, блеклые звезды робко выглядывали из серых туч, они неторопливо обволакивали ночное небо.
Дождь, однако, будет, тревожился Макар.
Поживем увидим смачно прихлебывал крепкий чай бородач. Не раскиснем. Не впервой.
Чай кут[6], протянул кружку Макар. Ла-ди-мир
Не спалось. Терпкий запах стланика (его ветки служили ему в эту ночь постелью) разбудил глубоко упрятанные в тайниках души воспоминания
Сосновый бор, прелестный летний день. На лужайке трава, как дорогой персидский ковер, густая, шелковистая, в узорочье цветов.
Аромат разогретой жаркими солнечными лучами живицы.
До солнца рукой подать; оно запуталось среди зеленых иголок, на какое-то время покинув свою голубую небесную обитель.
Пикник, море шампанского, веселые друзья-офицеры и шикарные юные дамы, затеявшие игру в пятнашки.
Он объезжает коня, подаренного ему матерью. Это тракененский вороной жеребец, полукровка, резвый и горячий сверх всякой меры.
«Вольдемар! Душка, где вы? Ау-у!»
Графиня Дашкова. Она мила, обворожительна и чересчур настойчива. Большая любительница флирта и верховой езды.
«Мон шер, куда вы запропастились? заворковала графиня, томно вздыхая и похлопывая узкой ладошкой по мускулистой шее буланой кобылки англо-арабских кровей последний крик моды в высшем свете. Мы ждем вас уже битый час. Нехорошо, кокетливо погрозила она пальчиком. Дамы скучают».
А он врос в седло, оцепенел, не в силах оторвать взгляд от лица девушки, которая старалась совладать со своей норовистой лошадкой золотистым карабахом-когланом, из-за близорукости, присущей этой породе, очень пугливой и нервной.
«Боже мой, я я, кажется, сейчас сойду с ума! Она прекрасна! Как фея из сказок»
С ним творилось что-то непонятное; он не владел ни своими эмоциями, ни своим телом будто его околдовали.
«Граф, что с вами? Вы меня не слушаете?» капризно надула губы Дашкова.
И вдруг поскучнела, нахмурилась женская интуиция приоткрыла ей тайну странного поведения бравого кавалергарда.
«Ах, да, пардон, вы незнакомы, небрежно, с холодком, кивнула графиня в сторону своей попутчицы. Моя подруга Малахова. Из провинции Ну, пшла!..» Она зло хлестнула кобылу
«Венчается раб Божий Владими-и-и-р и раба Божья Александра-а-а»
Густой бас протоиерея волнами накатывался на раззолоченную толпу, запрудившую собор, и, отражаясь дробным эхом от массивных каменных стен, таял под расписным куполом.
«Вы согласны взять мужем раба божьего Владимира?»
И гулкое эхо повторило многократно: «Согласна, согласна, согласна»
Ноябрь 1913 года.
Тяжелый густой туман, снежное крошево в волнах Невы, обледеневшие мосты. Печальные фонари Дворцовой площади кажутся маяками, а редкие экипажи, неспешно плывущие по туманному морю, напоминают полузатонувшие корабли, оставленными командами на милость волн.