– Всего пять! Штат библиотеки стойку на руках сделает, когда заметит, что мы развесили по столам на лампах.
– Мне кажется, многие из них на нашей стороне, только они боятся сказать это открыто. Когда я положила сегодня листовку на стол Фредди, он тихонько сунул мне фунтовую бумажку.
– Конечно, они на нашей стороне. Не все же они сумасшедшие.
Они вышли на большой двор, где косые лучи солнца золотили темный бок башни с курантами.
Лиз остановилась в нерешительности.
– «Мэннинг» или «Фойе»?
– «Фойе». Я еще утром разложила их в уборной «Мэннинга». Это единственное место, где люди сохраняют неподвижность достаточно долго для того, чтобы внимательно прочесть несколько строчек. Да и ястребихи найдут их там не так скоро.
В открытой галерее уже скапливались сизые сумерки, придавая что-то средневековое мантиям двух проходивших там профессоров.
– При таком освещении галерея мне нравится больше всего, – задумчиво произнесла Лайша. – Она дышит стариной. Наверное, вот так выглядит Вена.
– А мне противно! – яростно воскликнула Лиз. – Псевдоготика – как наш псевдоанглийский дом. Словно у нас нет ничего своего. Я предпочитаю чисто функциональные лабораторные корпуса. Будь моя власть, я снесла бы все это старье и пошвыряла бы в огонь академические одеяния. Чтобы не приковывали наше сознание к средневековью!
Лайша остановилась и посмотрела на каменные арки галереи, на колышущиеся черные мантии и черные квадраты профессорских шапочек.
– А я бы все оставила так. Мне нравится это смешение. Может быть, потому, что я сама смешанная.
– Всосала с молоком матери, вот и все.
– Ну нет. Меня вскармливали на рожке, как и тебя. И наши родители никогда не упоминают о своей прежней жизни. Семейное табу. Ужасно глупо. Мама и папа ведут себя так, точно нам еще по семь лет. Слово «беженцы» в нашем доме не произносится. Как будто мы не знаем, почему они приехали в Австралию. А если об этом все-таки заходит речь, то всякий раз исполняется симфония радости – счастливые иммигранты, которые обрели то, чего искали. Слишком: уж это полная ассимиляция, чтобы в нее можно было поверить. А мы с Дональдом хотим знать все. Мы хотим знать, как могла Австрия стать такой. Почему венцы, среди которых наша семья жила больше трехсот лет, допустили, чтобы моего деда и бабку убили, а отцу и матери пришлось бежать за границу? Как мы можем сделать из этого правильные выводы, если ничего не знаем?
Лиз остановилась и протянула листовку щеголевато одетому молодому человеку, по он только взглянул на нее и разорвал пополам.
– Голова в песке или песок в голове? – спросила Лиз ласково, а когда он, выругавшись, отвернулся, сказала ему вслед: – Бяка, бяка!
Лайша отломила веточку с куста возле входа в здание геологического факультета и впилась в него крепкими зубами, точно сводя счеты с этим щеголем.
– Папа тоже прячет голову в песок, – грустно заметила Лиз, когда они вошли в вестибюль клуба, где уже собирались студенты.
Лиз раздала последние листовки, парируя добродушные насмешки, и они спустились в «Фойе».
– Не понимаю, как ты еще можешь шутить! – воскликнула Лайша, когда они встали в очередь за кофе. – Меня это бесит.
– Пресловутая отцовская объективность. Меня это тоже бесит, но я взрываюсь только дома.
– Почему ты не переселишься в общежитие? Хотя что я буду тогда делать, просто не знаю. Но на твоем месте я переселилась бы.
– А я на твоем! В отличие от вас с Доном меня по рукам и ногам связывает это пресловутое ощущение моих обязательств по отношению к папе и тете Элис.
– Но с какой стати? Я себя ни в малейшей степени не чувствую обязанной по отношению к моим родителям.
– Ты – другое дело. У вас нормальная семья. А я все время чувствую себя ответственной за них.