Зайдя на «весенний бал» и узнав, что Людмила Викторовна уехала, протанцевав только па д'эспань, – «почувствовала себя ужасно дурно», – он поехал в Солдатскую Слободку, с двумя агентами. Агенты остались у калитки, а он позвонил некрепко, еще позвонил три раза, и добился. Открыл Бураев, с раскрытой грудью, высокий, сильный, и крикнул – «какого еще чорта?…»
– Это я… – задыхаясь, сказал Краколь, – у вас Людмила Викторовна… мне известно… это подлость!… Извольте…
Бураев узнал симпатичного Краколя, очки, кокарду. Решил «налетом»:
– По-длость? Не нахожу. Выражайтесь осторожней, хоть и с вашими сыщиками!… – показал он к забору, где прятались под фонарем фигуры. – Людмила Викторовна… да, здесь. И здесь останется. Это ее пра-во! Поняли?…
– Позвольте… – растерянно зашептал Краколь, – это моя жена! и она должна… Я завтра же…
– Пришлете за ней полицию – выгоню, – твердо сказал Бурсев, следя за рукой Краколя. – Пришлете кого-нибудьдругого , постараюсь удовлетворить.
«И хочет, и боится», – подумал он, следя за рукой Краколя, которая ерзала в кармане. [41]
– Я должен убедиться… это насилие!… – шопотом говорил Краколь, отодвигаясь и ерзая в кармане, – я требую!…
– Насилия не вижу… шляпка ее на подзеркальнике… Н-нет, с-тойте!… – схватил Бураев Краколя за руку «приемом» и сразу обезвредил: револьвер стукнул о порожек. – Знаю, что вы поляк, ноэто … несколько преждевременно. Не шевелитесь, переломлю!… – крикнул Бураев в бешенстве, следя за фигурами в заборе, которые только наблюдали. – Помог не испортить вам карьеры… идите – и не возвращайтесь!
Он столкнул с порожка ошеломленного всем Краколя, взял его револьвер и с грохотом наложил запор.
– Что ты наделал?!… – вскрикнула в ужасе Люси, кидаясь ему на шею, когда он вошел в освещенную розовой лампой комнатку.
Она была в бальном воздушном платье, едва застегнутом. С револьвером в руке, он крепко обнял ее одной рукою, поцеловал в душистую ямку разстегнутого лифа и, смеясь на отнятый револьвер, сказал:
– Завоевал мою трепетную… жену! – и крепко прижал к себе. – Довольно, больше не будет лжи… к чорту, развязалось!
И, не отпуская ее, положил револьвер на полку.
– Третий, к коллекции… японский, омский, по-ль-ский! И все –хотели . Ты… плачешь?!… Что это значит, Люси?…
– Боже, что ты наделал!… – повторяла она, в слезах, оправляя свою прическу. – Ты погляди, вчемя… ни белья, ни платьев… ведьвсе же там! Как же я теперь… все там !… Голая, в бриллиантах!… [42] – показала она обнаженные руки, в бриллиантах, смеясь и плача. – Все там, все там… – повторяла она растерянно.
– Все там?… – повторил медленно Бураев. – Не знал… не предполагал, что у тебявсе – там! Я не держу насильно… хочешьтуда … сейчас приведу извозчика?…
И увидав раскрывшиеся ее глаза, он упал перед нею на колени и прижался.
– Не обижай меня, милый… Стефик… – шептала она, прижимаясь к нему коленями, – я не могу… так сразу… все порвано, нельзя показать глаз… Ни платья… и мое ожерелье там, и все подарки… ничего не отдаст! Ведь совсем голая я!…
Бураев пришел в себя, и решенное вдруг, «налетом», показалось теперь серьезным. В этом воздушном платье без рукавов, впорхнувшая к нему с бала, в пустую его квартирку – две комнаты с каморкой, где стучит сапожищами Валясик, Люси показалась ему – виденьем. Сейчас исчезнет! Она… будет жить здесь?… она?!… Фу, чорт возьми!… Казалось невозможным. И, как это бывает часто, когда в запутанном до трагизма вдруг прорывается смешное, насмешливо прозвучало в мыслях:
Вот теперь я понима-а-ю,
Что я пра-пора жена-жена-жена!…
А она стояла растерянно, оправляя измявшиеся складки, крутя браслеты. «Голая, в бриллиантах…»
– Люси!… [43]
– Мой… Стеф!…
Все пропало в блаженствах ночи.
Но понемногу наладилось.