Судьей оказалась женщина, и я отметил, что это хороший знак для Лоры. Однако асессорами были мужчины, и по тому, с каким рвением оба они схватились за бумаги, я сделал вывод, что настроены они решительно. Процесс начался.
Первым выступил обвинитель. Обозначив детали дела, он передал слово экспертам по вещественным доказательствам, и я смог воочию увидеть полотенце, о котором так много слышал. Прошел не один час и состоялся не один перерыв, прежде чем мы услышали показания свидетелей, которых одного за другим вводили в судебный зал. Они подтвердили свои показания, и вскоре мне стало ясно, что дела для Лоры Габен складывались не лучшим образом. Слишком яростно наступал обвинитель и слишком вяло парировал адвокат, словно и сам не верил в невиновность своей подопечной.
Наконец, судья дала слово подсудимой. В судебном зале воцарилась тишина, и длилась она так долго, что я решил, этим все и закончится. Я был уверен, что Лора Габен не произнесет ни слова в свою защиту и мысленно распрощался с ней, сокрушаясь и не желая верить, чтобы кто-то, имея возможность защитить себя, не воспользовался ею. Это была полная резиньяция.
Но тут она заговорила. Ее губы разомкнулись, и слова с осторожным шелестом посыпались в строгое пространство зала судебных заседаний.
Ваша честь, асессоры, присяжные. Если я виновна, судите меня по всей строгости закона. Но сначала выслушайте.
Глубоко вдохнув, при этом худые плечи ее содрогнулись, она начала:
Я познакомилась с Седриком, когда мне было двадцать четыре, а ему тридцать. Я жила в то время на самой окраине Сен-Жермен, ближе к западной стороне, на улице Сент-Пэр. Я носила брюки и свитера, без остановки курила и редко расчесывала волосы. Моя комната, она же и художественная студия, была небольшой, но гостеприимной. В ней редко бывало тихо. Моими гостями были обитатели Латинского квартала, сенжерменщики, экзистенциалисты. Подвальные крысы так нас все называли. Но для меня это и была жизнь. Я не видела в ней ничего особенного. Денег хватало лишь на эту комнату, зато хватало сил рассуждать о философии, следовать новомодным течениям и творить искусство. А это всегда было главным для меня.
В тот день я оказалась на площади Сен-Жермен-де-Пре. Я стояла перед аббатством и, не отрывая глаз, рассматривала скульптуру, установленную прямо посреди площади. Ее выставляла молодая художница, конечно, я уже не вспомню ее имени. Она предлагала каждому зрителю, которых на площади в тот день собралось немало, отщипнуть кусочек от этого, созданного в натуральную величину, глиняного изваяния женщины. Я глядела, как один за другим, к ней подходили мужчины и смеясь, отщипывали то тут, то там, забавляясь этой неожиданной игрой, уродуя прекрасное творение, превращая его в жалкое подобие женщины.
В какой-то то момент, я почувствовала на себе чей-то взгляд. Я обернулась и увидела мужчину, стоявшего в тени каштанов справа от меня. Его приятное, загорелое лицо с крупными чертами привлекло мое внимание, а улыбка, открытая, почти простодушная, разбудила мое любопытство. Я украдкой бросала взгляд в его сторону, и гадала, почему он, как все остальные, не желает присоединиться к действу, захватившему прохожих в это жаркое утро. Как вдруг мужчина поднял руку и помахал, подзывая к себе. Подобная бесцеремонность удивила меня, но тут он встал на колени прямо на асфальт и протянул сложенные руки в мою сторону, шутливо умоляя подойти. Я рассмеялась, к тому же любопытство взяло верх, и послушалась. Он был в одних носках и просил помочь найти обувной магазин, свои туфли он, как оказалось, отдал бездомному. Седрик сильно смущался, но я дала ему понять, что в квартале Сен-Жермен ему нужно беспокоиться лишь о том, чтобы не стать добычей воришек или ненасытных жриц любви. Так мы и познакомились.
Я отвела его в магазин, где он купил новую пару туфель. А затем мы пошли во «Вьё Коломбье»3 и, едва отсидев половину спектакля, отправились в «Либрери», держась за руки. Седрик погасил мой тамошний кредит и досыта накормил моих друзей, вызвав их моментальное обожание. Он не знал, что с доброй половиной этих мужчин у меня было несколько несерьезных романов. В основном замешанных на страсти и вдохновении, обменявшись которым, мы расходились каждый своей дорогой напиваться во «Флоре», спорить до хрипоты в «Табу», уединяться в студии и создавать работы, на которые могли хотя бы какое-то время смотреть без отвращения.