Арсеньев отвинтил иллюминатор: в каюту пахнуло холодом и морем.
— Скоро наступят другие времена, — изо всех сил старался развеселить друга Малыгин. — Будешь, как Фамусов, плакаться: «Что за комиссия, создатель, быть взрослой дочери отцом!», а там, глядишь, и свадьбу сыграем…
Запела телефонная сирена. Арсеньев взял трубку.
— Слушаю. — Последовала длинная пауза. — Сейчас выйду. Ну вот, Александр Александрович, сам видишь, кто прав. По курсу лёд. — Он быстро надел шубу, сунул папиросы в карман. — В прошлом году здесь ни одной льдинки не было… Прошу извинить. Посиди, пожалуйста.
— Выдумал! И я с тобой.
Обманчивый свет едва зародившегося дня «Холмогорск» встретил в тяжёлых льдах. То там, то здесь дымилась чёрная вода разделов.
Капитану Арсеньеву пригодилось знакомство с этим маленьким, но свирепым морем. Словно лоцман среди мелей, вёл он корабль. Но вот разделы кончились. В поисках зверя корабль свернул к востоку и ударами форштевня пробивал себе дорогу. Тюлени выбирали для своих детёнышей самые крепкие сморози.
Ещё двое суток корабль ломал и крошил льды. Наконец вдали показались заснеженные холмы Терского берега.
В восемь утра Арсеньев вышел на мостик в кожаных сапогах, но пробыл там не больше получаса. Мороз. Ртуть свалилась чуть ли не на самое дно градусника. Пришлось надевать валенки.
Движение корабля в тяжёлых льдах — вперёд-назад, вперёд-назад — быстро утомляло однообразием и в то же время требовало большого напряжения. Корабль врезался в ледяное поле на два-три десятка метров и медленно отползал, как бы набирая сил. Широкая полоса смёрзшихся полей тянулась на десять миль. То там, то здесь встречались тяжёлые, многослойные льды. Особенно опасным был отход. Корабль быстро набирал скорость в ледяном крошеве, но за кормой-то всего-навсего стометровая полоса, дальше крепкие, как гранит, обломки. А корма — самая деликатная часть судна.
За четыре часа вахты Арсеньев устал и основательно промёрз. В полдень его сменил второй помощник — краснощёкий, самоуверенный штурман Сертякин. Сергей Алексеевич призадумался. По совести говоря, можно было приостановить продвижение, передохнуть — двести-триста метров за вахту не очень большое достижение. Да и можно ли оставить дело на Сертякина? В то же время стопорить машины не хотелось. «Пообедаю, выпью чайку — и сновалка мостик, — решил капитан. — А Сертякин пусть потрудится: глядишь, хоть немного пройдём».
— Семён Иванович, — сказал Арсеньев, снимая светозащитные очки, — продолжайте двигаться, но осторожно. Неосмотрительное движение, и…
— Все ясно, и не в таком льду бывали. — Хлопнув по привычке рукавицей о рукавицу, Сертякин спросил: — Разрешите начинать, Сергей Алексеевич?
В длинной шубе, подпоясанный куском верёвки, Сертякин чем-то напоминал толстую бабу. Он был очень спокоен. Но это спокойствие казалось Арсеньеву неуместным. Оно раздражало и даже как-то оскорбляло капитана.
Спустившись в тёплую каюту, Арсеньев сбросил тяжёлую шубу, покрытую льдом и снегом, и стал медленно разматывать шарф. И вдруг толчок, словно чья-то рука внезапно остановила судно! И — тишина. Не раздумывая, не понимая, что случилось, но предчувствуя нехорошее, Арсеньев вмиг оказался на мостике. Ему бросилось в глаза побледневшее, растерянное лицо Сертякина. Второй помощник уцепился за ручку телеграфа — стрелка указывала на «стоп».
Капитан бросился к штурвалу. Колесо свободно вертелось в обе стороны.
— Немедленно проверить руль, — ещё не веря в несчастье, приказал капитан. — В румпельную, быстро!
Сертякин кубарем скатился с трапа.
Корабль не двигался уже несколько минут. Не использованный машиной пар вырвался через клапан наружу. Протяжный, хрипловатый стон оборвал тишину.