Нет, ему нельзя распускать нюни, никто не должен его видеть слабым.
Поднимался ли он в штурманскую, смотрел ли на карту, выходил ли на мостик, глядел ли на лиловое гладкое море — глухая тоска не отпускала его. Почему спокойна природа? Если бы шторм! Пусть все содрогается, трепещет вокруг!
Вечером Арсеньев не выдержал, выпил коньяку. Он ведь не был праведником…
И все получилось неожиданно и безобразно. Сергей Алексеевич сжал кулаки. Он помнил все до самых мелочей. Он сидел здесь, за этим же столом. Отяжелел, мысли путались. Но ведь корабль идёт! Ты капитан, и твоя голова должна быть всегда ясна. А если что случится? Судно ведь только построено, и люди на нем новые, едва познакомились с кораблём и друг с другом за короткое плавание.
Арсеньев вызвал буфетчицу.
— Алевтина Васильевна, мне чай… Покрепче, пожалуйста. — Он неловко повернулся и толкнул на столе бутылку. Она упала, что-то зазвенело, разбилось.
— Пьяных не обслуживаю, — отрезала буфетчица и шагнула к двери.
— Вернитесь, черт вас возьми! — крикнул капитан.
Но Ляля в ответ раздула ноздри и побежала к старшему помощнику.
— Твои мечты сбылись, милый, — сказала она, врываясь в каюту Брусницына. — Капитан меня оскорбил.
Старпом встал, прошёлся по каюте, потирая руки.
Он был высок ростом и черноглаз. Букву "х" выговаривал как "ф", был ревнив, подловат и непоколебимо убеждён, что давно созрел для капитанской должности. Когда буфетчица рассказала ему о происшествии в капитанской каюте, он решил: его час пробил, наступило время действовать! Старпом продиктовал Мамашкиной заявление на своё имя, круто исказив события. Прочитав. Ляля с удивлением посмотрела на Брусницына.
— Но он же не хватал меня за юбку? И ничего этого не было…
— Подписывай! Мы ещё не знаем, что бы случилось с тобой, если бы ты осталась в каюте. Живо! Не тяни!
Ляля подписала не без колебаний: уж больно нехорошо все выглядело на бумаге.
— Ну, Лялечка, скоро ты будешь капитаншей. — Брусницын возбуждённо прохаживался по каюте. — Фатит, Подсебякин умеет благодарить!.. Тут моргать нельзя. Учти: за такие фортели капитан тебя выгонит, и даже очень просто. И визы лишит. Потом доказывай, что он был пьян, а не ты. Надо делать так: или ты, или капитан. Вот что я фотел сказать.
За обедом Арсеньев попросил извинения у Мамашкиной. Она ответила ледяным молчанием.
Подлая мысль, осенившая старпома Брусницына, не могла прийти в голову Сергею Алексеевичу: он и не думал бы отрицать, что выпил в тот день.
Пришли в порт выгрузки. Судно ошвартоваться как следует не успело, а уж донос старшего помощника был на почте.
…Когда на судне появился Подсебякин, капитан не сразу принял его: в каюте у Арсеньева был начальник порта. Обсуждались сроки и планы выгрузки — дело важное и неотложное для прибывшего с грузом судна.
Увидев в дверях Подсебякина с накинутым на плечи синим пальто, капитан удивился и попросил подождать его в кают-компании.
«Подлец, — повторял про себя начальник отдела кадров, — подлец! Заставил ждать. Я это вовек не забуду!..»
И когда, наконец, разговор состоялся, Арсеньев сразу понял: хорошего ждать нечего.
Подсебякин спросил, что думает капитан о нравственности буфетчицы. Видимо, какие-то сомнения закрались в душу Григория Ивановича.
— Насколько мне известно, отношения буфетчицы со старшим помощником серьёзны и, вероятно, закончатся браком, — ответил Арсеньев.
Ошеломлённый этим известием Подсебякин не сразу нашёлся.
— Вы капитан. Вы отвечаете за все! — хрипло вскрикнул он, покраснев. — Как вы могли допустить? Ваш экипаж разложился. — Сухонькими, дрожащими пальчиками Григорий Иванович втискивал в свой чёрный мундштук сигарету, рвал её, доставал другую, опять рвал. Табак сыпался ему на грудь, на колени.