Она вспоминает, что я приходила на занятия в десять утра и оставалась после на уроки всех других учеников, до шести вечера. Тем, что сегодня я владею таким обширным репертуаром я, наверняка, обязана своей неутомимой жажде знаний и наставлений, о которой я в то время и не подозревала. Тогда, в октябре или ноябре 1938 года, то есть восемнадцать лет назад, я дебютировала на сцене. В пятнадцатилетнем возрасте я впервые предстала перед публикой в столь желанной роли «примадонны»[16]. Я исполняла партию Сантуцци в «Сельской чести», и все прошло прекрасно. Правда я была в отчаянии, потому что от дикой зубной боли я пела с опухшим, исказившимся лицом. Со мной вечно что-то такое случалось в самые ответственные моменты карьеры. Вам предстоит убедиться, на протяжении моего рассказа о жизни, что мне приходилось мгновенно и неминуемо расплачиваться неприятностями или недомоганиями за все свои триумфы. Но, как бы то ни было, этот первый успех открыл мне путь на другие прослушивания, и через несколько месяцев меня выбрали на роль Беатрис в оперетте «Боккаччо» в афинской Королевской Опере.
Я помню, что моей единственной заботой в то время были руки. Я никогда не знала, куда их деть, они казались мне бесполезными и громоздкими. Кроме того, мой педагог [Эльвира де Идальго] сетовала, и как я теперь понимаю, была тысячу раз права что я ужасно нелепо одеваюсь. Однажды, собираясь познакомить меня с каким-то важным человеком, она упрашивала меня нарядиться пошикарнее, но я предстала пред ней в темно-красной юбке, кофточке с воланами, тоже красной вырви-глаз, и вдобавок водрузив на завитые косы отвратительную шляпу, вроде той, что была на «Мюзетте»[17]. Я считала, что выгляжу более чем элегантно и ужасно смутилась, когда синьора Эльвира сорвала с меня этот кошмар с криком, что больше никогда не даст мне ни единого урока, если я не позабочусь впредь о своей внешности.
По правде говоря, я понятия не имела, как выгляжу. Одежду мне выбирала мама, не позволяя мне проводить перед зеркалом больше пяти минут. Я должна учиться, а не «тратить время на всякие глупости»; скорее всего именно ее строгости я обязана тем, что сегодня, всего-то в тридцать три года, у меня за плечами огромный и значительный творческий опыт. Но, с другой стороны, я была полностью лишена развлечений подросткового возраста и его невинных, свежих, искренних и незаменимых радостей. Зато, совсем забыла упомянуть об этом, я набрала вес. Под тем предлогом, что для того, чтобы хорошо петь, надо быть крепкой и упитанной, я с утра до вечера до отвала наедалась булочками, шоколадом, кремом и хлебом с маслом.
Так я превратилась в пышку с пунцовым лицом, усеянным бесчисленными прыщами, сводившими меня с ума.
Но давайте по порядку. После «Боккаччо» генеральный директор Королевской Оперы пригласил меня на «Тоску». Репетиции продолжались без перерыва три с лишним месяца и надоели мне до такой степени, что даже сегодня эта опера занимает последнее место в списке моих предпочтений. Мы подходим к самом болезненному периоду моей жизни, к печальным годам войны, о которых я не люблю говорить даже с самыми близкими людьми, чтобы не разбередить так и не закрывшиеся раны. Я помню зиму 1941 года. Захваченная немцами Греция, и люди, уже долгие месяцы страдающие от голода. В Афинах еще никогда не бывало так холодно: впервые за последние двадцать лет афиняне увидели снег. Мы репетировали «Долину» Эжена дАльбера, эта опера считается чем-то вроде немецкой «Сельской чести»[18], и нам приходилось работать в полумраке ацетиленовых ламп, опасаясь бомбардировок. Всё лето я питалась исключительно помидорами и варёными листьями капусты, ради которых мне приходилось проделывать пешком бесконечные километры по окружающим деревням, выпрашивая у фермеров немного овощей. За корзинку помидоров или капустных листьев могли и расстрелять, немцы были безжалостны. Тем не менее, я никогда не возвращалась домой с пустыми руками. Как-то, зимой 1941 года, друг нашей семьи, будучи тогда женихом моей сестры, принес нам бутылочку растительного масла, немного желтой муки и картошки; никогда не забуду с каким оторопелым изумлением мама и мы с Джасинтой тряслись над этими сокровищами, чуть ли не опасаясь, что они могут вдруг исчезнуть в одно мгновенье, как по волшебству.
Тот, кто не испытал мук голодного существования в оккупации, не может знать, что значит быть свободным и жить в покое и комфорте. До конца своих дней я уже не смогу бросать деньги на ветер и буду переживать и это сильнее меня видя, как выкидывают пищу, будь то ломоть хлеба, фрукты или кусочек шоколада. Позже, когда появились итальянцы, жить стало полегче. С горечью глядя, как я неотвратимо худею, один поклонник моего таланта, владелец мясной лавки, реквизированной захватчиками, познакомил меня с итальянским офицером, ответственным за распределение продовольствия союзным войскам. Раз в месяц он продавал мне буквально за копейки десять килограммов мяса, я привязывала его на себя и целый час шагала по солнцепеку, даже в самые жаркие месяцы, легко и радостно, словно несла букет цветов. Собственно, благодаря этому мясу мы и выжили. Холодильника у нас не было и хранить его мы не могли. Но мы продавали остатки соседям по этажу и на вырученные деньги покупали самое необходимое. А потом итальянцы «реквизировали» группу оперных певцов, меня в том числе, на несколько концертов, и мы попросили заплатить нам продуктами. Наконец, по прошествии года, мы снова ели рис и пасту, и пили настоящее молоко. В общем, итальянцы всегда были добры ко мне. Синьора де Идальго уговаривала меня выучить итальянский. «Он тебе пригодится, повторяла она, потому что рано или поздно ты окажешься в Италии. Только там ты сможешь начать настоящую карьеру. А исполнительное искусство и артистичность требуют досконального понимания каждого слова. «Я последовала ее совету, стараясь особенно не обольщаться. Италия и Ла Скала были для меня недосягаемой мечтой, как будто находились на Марсе или на Луне, и я гнала от себя всякую надежду, чтобы потом избежать разочарований. Однако я заключила пари с синьорой Идальго, что через три месяца заговорю с ней по-итальянски. Только я понятия не имела, как это сделать. Не могла же я отправиться в штаб к фашистам, как предлагали некоторые, потому что мои соотечественники, разумеется, сочли бы меня предательницей. Денег на частные уроки у меня не было, поэтому я подружилась с четырьмя молодыми врачами, которые учились в Италии, и уж не знаю, каким чудом может быть, потому что язык Данте сразу безумно понравился мне три месяца спустя я выиграла пари.