Да, Борис Костяев умирает не от ран. Взращенному для самого достойного поприща юноше, выпадает на долю непосильная для чистой души ноша бытия Весна, до которой дожил Борис, время пробуждения сил, время надежд. И надорванная душа его, пытается как-то приспособиться к новым обстоятельствам, как-то устояться, хотя бы согреться. Но вот очередной обход врача и его вердикт: « Подзадержались вы у нас, подзадержались».
«Борис уловил в голосе врача неприязнь и плохо спрятанное подозрение. Послышалось угодливое хихиканье той самой санитарки коротконогой, что искала повариху Люсю».
« У нас тут не курорт, у нас санбат! У нас каждое место на счету напористо заговорила старшая сестра, святоликая женщина с милосердными глазами, так опрометчиво определившая лейтенанту две недели на излечение, а он вот не оправдал её надежд, лежит и лежит себе».
Жестокое слово, подлое: взвесил ли кто-нибудь хоть однажды его страшную, подчас убийственную силу. Услышанное же от человека, призванного сострадать, слово такое если и не убило, то добило. Горит сердце писателя от такого немилосердного милосердия.
«Распятый на казенной койке ран больной Костяев Борис беспомощно и жалко улыбался. На его глазах однажды сибирский веселый пареван добивал гаечным ключом подраненную утку. Борису даже почудилось, что он слышит тупой, смягченный пером удар железа по хрусткому птичьему черепу».
Всякая зацепка за жизнь истаивает в Борисе, утрачивается главный человеческий инстинкт хотеть жить. «Жажда жизни, пишет автор, рождает неслыханную стойкость человек может перебороть неволю, голод, увечье, смерть, поднять тяжесть выше сил своих. Но если её нет, тогда все, тогда, значит, остался от человека мешок с костями».
Надорванная душа лейтенанта не принимает открывшейся ему правды о мире, в котором герой в сложившихся обстоятельствах не видит места милосердию, пастухам и пастушкам, любви и сиреневой музыке. И хотя эвакуированного лейтенанта санпоезд мчит по весенней степи к дому, и хотя бурлящая мирная жизнь за окном, никакой связи с этой жизнью он уже не чувствует. И потому уходит.
Такая вот история русского воина, честная и почти невыносимая в своей предельной жесткости. И когда переустроители сегодняшнего мира пытаются умалить роль России и русского солдата во второй мировой войне, хочется напомнить им, что есть неоспоримые и ничем не устранимые уже свидетельства их подлости и лжи. Есть они, к счастью, и в совестливой русской литературе. И творчество Виктора Петровича Астафьева один из ярких примеров такого правдосбережения о великой войне и о русском человеке.
P.S. Удивительна сила подлинного искусства слова. Повесть прочитана, поставлена на полку книга, а герои её продолжают жить в сердце. Слышишь их голоса, видишь их лица, тревожные, вопрошающие: мы вот как, а вы ?
О романе Юрия Васильевича Бондарева «Берег»
«Он оставил нас со своими книгами, исполненными великой надеждой,
что мы одолеем всё-таки выпавшие нам новые исторические испытания,
как он сам, как его поколение героически вынесло неимоверную
тяжесть самой разрушительной и жестокой в мировой истории войны»
П. Н. КрасновС чувством особого волнения приступаю я к разговору о романе Юрия Васильевича Бондарева «Берег».
Перечитывая произведение через много лет, радостно обнаружила, что оно не только не утратило всепоглощающего воздействия на читателя, а словно ещё более поднялось в своей творческой и содержательной мощи.
В переживаемом нами времени беспринципной размытости культурно-нравственных ориентиров роман нашего выдающегося земляка Юрия Васильевича Бондарева видится величественным литературным маяком, излучающим чудный свет ничем не замутненной истины, мужественной правды, долга и чести.
Несмотря на то, что в романе почти нет больших военных действий, центральное и всё определяющее его событие война. Она главная точка отсчета и главная мера всего, происходящего в романе. Её страшный, холодящий душу лик предстает перед читателем с первых строк воспоминаний главного героя.
«Четыре долгих года набирая сумасшедшую скорость, поезд войны ворвался в Германию, как бы вонзаясь раскаленными колесами в каменный тупик огромного поверженного Берлина, торчащего из горячей земли мрачными скалами обгрызанных бомбежками домов с чернеющими глазницами окон, наглухо закрытыми подъездами, где мертво остановились лифты, где на площадках лестниц не пахло из затихших квартир немецкими супами и не слышно было ни шагов, ни стука дверей, ни обыденно приветливых голосов раскланивающихся в подъезде соседей, ни этих вежливых данке шен, битте зер везде стыла сумеречная тишина пустыни, без единого во всем городе выстрела. Последняя оборона Берлина рейхсканцелярия и рейхстаг пали. Всё было кончено».