Но что ж поделать, больше меня никуда не звали. Был 2008 год и приличных, именитых, богатых прекрасными авторами фестивалей было множество: Литературрентген, CnoWWWo, М8, Волошинский, Киевские лавры, Порядок слов. Но приютил и оценил меня большим гран-при и соковыжималкой и поныне живой фестиваль женской поэзии «Бабье лето», за что ему вечное спасибо. В самой этой колонии мы тоже выступали, и, видимо, никогда больше у меня не будет аудитории в 400 человек. Выяснилось, что у осужденных девочек есть ЛИТО. И они пишут стихи, про маму, про папу, про прости. И администрация отобрала несколько стихотворений и разрешила авторам выйти на сцену их прочитать. Стихи были, разумеется, ужасные. Кроме одного. Его читала девочка Женя, объяснив, что написала его утром, минут за 20, потому что хотела читать со сцены. Оно тоже было про маму. И про папу. О том, что папа ни в чем не виноват, особенно в том, что у него другая семья, и мама, когда станет старше, его обязательно простит. Ровный четырехстопный ямб, точная рифма, четыре строфы, пронзительный финал, без соплей. О чем я. О том, что «новый Гоголь явился»? Нет. Но оно было хорошее. О том, что «всюду жизнь»? Тоже нет. Но жизнь всюду. О том, что «мы нужны России»? Я знаю, что не нужны. Но и нужны тоже.
С тех пор я съездила на дюжину (сейчас посчитала) фестивалей, на некоторые по нескольку раз. Для чего? Как ни странно, для чужих стихов. При всем богатстве интернета и всей узости поэтического круга, при всем изобилии самиздатовских книжек и ничтожности их тиражей, при всем тягостном отсутствии читателей и однообразии фамилий авторов в толстых журналах, при всем, как пишет Костюков, «симпатичном убожестве» провинциальной литературной жизни для меня в этом опыте был смысл. Скажем так, не только радость перемещения тела в пространстве, не только радость видеть знакомых/новых людей, не только виды, сцены и картины жизни русской глубинки, не только сладкий звук аплодисментов тридцати случайных слушателей везли меня по поэтическим сборищам.
Разумеется, терпеть авторское чтение стихов мучительно, почти невыносимо. Невыносимее только актерское чтение. Но так сложилось со мной, что чуть ли не с каждого фестиваля я привезла себе нового автора, чтобы любить его и читать. «Нуда, здесь, кроме собратьев по перу, присутствует и так называемый рядовой зритель, пусть и не очень-то многочисленный есть некоторая вероятность, что кто-то, глядишь, тебя и запомнит, и чем черт не шутит выудит из Сети твои тексты Эфемерный, согласитесь, стимул» предполагает Штыпель в помянутой статье. Вот этим рядовым зрителем я и оказалась, судя по всему.
Могла ли я найти этих же самых поэтов иными путями, при должном тщании и прилежании? Разумеется, могла. И нашла бы. Но сложилось иначе, они были сразу даны мне и стихами, и голосом, и видом, и, иной раз, дружбой. Дальнейшее чтение с листа только подтвердило мое мнение. Я допускаю, что тут сыграло свою роль состоявшееся знакомство, но не думаю, что эта роль так уж значительна. Был ли в этом восторг неофита? Безусловно. Со временем некоторых я разлюбила вкусы меняются. Наверное, многих я не расслышала. А может быть, и не многих. Но я хочу рассказать о тех, кого вывезла для себя именно с фестивалей. С тех пор, как Дмитрий Кузьмин включил в антологию провинциальной поэзии боо человек, как Дмитрий Бак сказал однажды, что на карте современной литературы различает порядка 400 поэтических имен, претендовать на полноту в рамках эссе было бы странно. Список моих личных предпочтений не слишком длинный, список приятных фестивальных знакомств тоже, а их наложение даст от силы 20 фамилий.
«Литературное радио» (Санкт-Петербург, 2009): был Рахман Кусимов и Наиля Ямакова. Я даже помню, что Кусимов читал «Правила связи» («зыбко и хрупко, все зыбко и хрупко, / пусть даже правила связи легки: / не говори в телефонную трубку, / если гудки»), а Ямакова «Свадьбу».
«Киевские лавры» (Киев, 2009, 2010). Я первый раз услышала стихотворение Сергея Гандлевского о том, как возвращался юннат из кружка («Первый снег, как в замедленной съемке») и «песни Аллы Пугачевой / про то, чтоб лето не кончалось» Марии Галиной («На это гульбище бессмертных»). Аркадий Штыпель читал примерно как на слэмах, про «пароход современности», и про то, что «все думают ремонт, а это не ремонт», и я пыталась совместить эту слэмовую ипостась со стихами из январского «Нового мира»:
Один, другой слетает сон:
гряда барханная курится,
и колокольцев слабый звон,
и выгоревшие ресницы.
И неподвижны и суровы
края с горами по краям.
И вымершие острословы,
чьи шутки непонятны нам.
И, конечно, Шота Иаташвили. Ему вручали премию, он читал «Жэн-щи-на лэ-тит», медленно, как-то растягивая, распевая, по-русски, и одно стихотворение по-грузински, и летел над сценой. В белой блузе, изогнувшись над микрофоном, поднимаясь над ним и летя. Это зрительское, читательское впечатление мне чрезвычайно дорого, и жизнь была бы беднее без него.