От «роковой звезды» (когда кажется, что стихотворение совсем пропало) до внезапной «ласковой бирюзы» (это ведь она все спасает?) полвдоха. Именно этого разлома, этого обманутого ожидания, этого прыжка из-под купола с чудесным спасением и новым взлетом под купол в новых стихах почти нет. Почему, зачем? Я не нашла объяснения.
Восточная Сибирь. Иркутск. Михеева. МорсДве книжки вышли весной в московской «Воймеге»: «Другими словами» Артема Морса и «Отблески на холме» Светланы Михеевой.
Артем Морс финалист нестоличной поэтической молодежной премии «ЛитератуРРентген» (2006) и лонглистер «Дебюта» (2007), первая книжка издана в Иркутске в 2006-м и называлась «Из этого темнеющего сада». «Другими словами» тоненький сборник мужской лирики о том, как «жили-были / в одной квартире / человек-дерево / человек-яблоко / и человек-змея», «играли в войнушку, курили втихушку за домом» и «разговаривали о Бодлере, Сезанне, Сартре», и «больше других мог выпить человек по имени Глеб, никто не работал, но деньги почему-то были», а в конце все умерли и не страшно. Немного Олега Чухонцева («Мы пили когда-то, теперь мы посуду сдаем»), немного Тютчева (то мелькнет прямая цитата, то слова «и дух твой отлетит / и взор его несмелый / печально оглядит / безжизненное тело» Морса напомнят «Как духи смотрят с высоты / На ими брошенное тело» Тютчева, то какие-то типично тютчевские покровы, завесы, пелена и марево, отделяющие этот мир от иного, потустороннего, так что Тютчева, пожалуй, даже много) и немного Петра Мамонова или, может быть, Шиша Брянского.
Я вот о чем. У Морса:
Внутри окна большая тьма,
душа его потемки.
Заглянешь внутрь ни хрена,
хоть глаз коли иголкой.
Но иногда там вдруг видна
иная перспектива
как всмотришься: вот это да,
смотрите, как красиво.
У Мамонова же вот так:
Как будто спал, а не спал.
То спишь, то не спишь.
Спишь, не спишь.
Целую ночь.
Целую ночь вот так.
То то.
То так, то так, то этак.
То то то.
Раз на раз не приходится.
И у Брянского стихотворение памяти Д.А. Пригова, где автору сперва кажется, что «действительно все правда», и тут же что «все совсем неправда, / это просто бесы путают меня» («Иногда мне кажется»). Неуловимый мир, неуловимая реальность, где все расползается, и двоится, и оборачивается противоположностью своей или противоположностью противоположности.
Есть ничем, на мой взгляд, не обусловленные перебои ритма, а есть, впрочем, и обусловленные, есть прекрасные образы («Ночь думает: настало время выть /ив темноте натягивает леску», «проносятся, как дети, / пустые поезда»), и скучные рифмы вроде «прямо-упрямо», и такая простая, нестрашная, игрушечная (понятная и волшебная одновременно) смерть в конце: «Прохожий выйдет из тумана, / достанет ножик из кармана / и вскроет горло сентябрю».
У Светланы Михеевой все по-другому. Кроме биографических совпадений: Михеева тоже закончила Литинститут и это тоже ее второй сборник (первый «Происхождение зеркала», 2008). Я хотела было добавить ее к личному списку смертописцев, но нет, тут не то. Фоном, местом действия и действующим лицом для этой лирики служит не смерть, а активная жизнь по ту сторону той самой тютчевской завесы. Сходу и подряд стихи сборника: «черной водой письменного стола», «можно лежать на окровавленном одеяле / Или висеть пяткой в стену стуча», «три ночи бродили, нюхали камни, / Ложились на берег костлявый / Будто бы обнимались со смертью», «Как ласковое сердце тяжелело, / На голубой тарелочке алело» и так и далее. Безграничный инфернальный ужас в постоянном крещендо, и ни детство, ни солнце, ни море, ни вера, ни вечность ему не чета. Тютчев тут, конечно, уже ни при чем. Кого такого вспомнить из отечественных авторов, чтобы провести хоть пару линий в прошлое? Сологуба. Или Брюсова-прозаика. Или немножко Введенского. Вот ребенок собирается с утра в школу: «Можно в школу не ходить сегодня? / Можно дома буквы изучать? / Но сочится дым из преисподней. / Но молчит застенчивая мать». Вот сцены купания в Коктебеле: «Купальщик / В своем дремучем теле, посреди / Тягучего гранатового моря» и «Внизу, под шатким пирсом, хоронясь, / Болтается, безглаза и безлика, / Морская рыба с мальчиком внутри / Иначе кто пускает пузыри?», и мир уже плещется в густой крови, и перевозчики на тот свет висят на якоре, хоронясь. В большом, семнадцатичастном цикле «Воображаемое путешествие в Италию и обратно» самая живая, самая стремительная, человечная и звонкая строчка звучит так: «Поехали, пожалуйста, домой», остальное как мучительный бесконечный сон среди рожденных им и до него бывших чудовищ «блуждая в туристическом поту, / становишься свидетелем убийства».