— Нет, — ответил Мызин.
— Про меня ни слова… Иван Фёдорович, что же теперь делать? — спросила она.
Но у Мызина на каждый вопрос ответ.
— Я всё узнал, где у них семинар. Они взрывники… Вот «Проблемы теории и практики направленного взрыва…». Иди, Валентина, велю… Вход свободный…
Куйбышев… Гидрострой… Огромная организация… Делали земляные работы… Котловина… Гидрострой… Отпалка… Ствол… Загазованность выше нормы…
— Мне очень важно…
— Надо будет чемодан занести. А цветы я куплю…
— Союзвзрывпром… Субподрядная организация при ГЭСстрое.
Совсем другой язык, совсем другие люди. Рядом сидит старик без зубов, его все зовут Толя.
— Ты имеешь дело со взрывчаткой, — говорит Толя.
И по его лицу понятно, что это так и есть, имел человек дело со взрывчаткой…
— Пятьсот метров взрыв… Траншея… Приподнялась вся земля… Потом увидели пламя…
Все обмениваются какими-то обрывками даже не воспоминаний, а сведений о себе. И вот что обнаружила вдруг Валя Сорокина, отличный доктор и упрямый человек.
Тут вот какая вещь получается. Когда эти слова в анкете написаны, они вызывают скуку такую, что челюсти сводит, серые слова, которые не хочется помнить, потому какое моё дело до ваших дел, когда у самого своих дел не переделано, а когда эти же слова произносят деловые люди и ты на них смотришь живьём и видишь, что это их личное дело и хвастовство, тогда становится завидно, что не ты строил набросные плотины и откосы, отводные тоннели на Вахше и не у тебя биография состоит из географии.
— Нурек…
— Токтогул…
— Вилюй…
…А поезд колёсами стук-стук, а колёсный стук проваливается в весенние поля и равнины, и телеграфные столбы то отбегают от эшелона, который идёт в Москву, в Москву, в Москву, то снова прибегают к железной дороге и бегут рядом, и снова сорок седьмой год, в Москву, в Москву, в Москву, не надо про это, не надо про это, не надо про это… О чём говорит беззубый взрывник Толя?
— Работали без отпусков, поэтому есть время по Москве поболтаться. Много знакомых из Главгидростроя, из управления Гидромеханизации, из Взрывпрома…
Ага, вот и Жигулин. Явился наконец. Кто? Это Жигулин? Да, он… Господи, как постарел, на улице бы, конечно, не узнала, значит, и меня не узнать. Лица нам переменили, пластическая операция. Время — вот наша пластическая операция, все впуклости и выпуклости в лице местами поменялись.
— Граждане, план такой, — говорит Жигулин. — Семинар четыре дня по отраслям… Жильё — в Пушкине, в пансионате, дают автобусы. Экскурсия на телебашню и в цирк.
…Цирк, чистый цирк… Господи, девятнадцать лет прошло… Ведь этот дурак даже не знает, что я здесь сижу… Видно, по соседству столовая — пахнет гречневой кашей… Человек с кнопками во рту возится с плакатами… Во главе стола руководитель семинара… Чёрный занавес… Впереди выносная трибуна…
…Эшелон замедлил ход, замедлил, замедлил, остановился. Станция маленькая. Двери все распахнулись, и солдаты посыпались из вагонов на зелёную траву с жёлтыми одуванчиками.
— Валька! Валька, коза проклятая! Где ты делась, холера тебя задави?!
Валя подхватывает корзину с семечками, под которыми бутыль самогона, и идёт босиком по мазутной дорожке возле насыпи. Анкетные данные: Валя Сорокина, 18 лет, сирота, москвичка. Папа убит в сорок третьем году. Мама умерла здесь, в эвакуации, год назад. Место работы: станционный буфет. Место жительства — квартира у заведующей этим буфетом Клары Емельяновны… Надо удирать отсюда в Москву, в Москву, в Москву… Там Москва, там всё своё… Здесь болото, здесь всё чужое… Клара уже начала смотрины устраивать, приезжал гладкий человек из Оренбурга, обедал с привозной водкой, и, когда Валя выходила с посудой, она слышала слово «ягодка».