Аглая вытерла слезы, и глаза ее погасли. Она посмотрела в стол и пробормотала:
Понимаете, она была художник, начала и бросила попытку объяснить Двойре что-то важное. Молодые люди пробуют какие-то наркотики, все так делают, но это ничего не значит. Наверное, она пробовала какие-то таблетки. Но дело не в этом.
Фактически разговор был закончен. Двойра еще произнесла что-то нравоучительное о правилах горевания, прописала нервин и ноотроп форте, который только назывался важно, а на самом деле был просто витаминами, попросила еще раз показаться ей недели через три но разговор был закончен. Когда они вышли на улицу, Аглая спросила:
Пап, почему, когда человек умер, взрослые разговаривают не про то, что он умер, и не про то, что он человек, а про то, употреблял ли он наркотики?
Потому что дураки, буркнул Елисей.
И констатировал про себя фиаско. Помощь, которую он предложил, дочери не понравилась.
Он только и мог, что, дойдя до машины, обнять Аглаю и вручить ей пару пачек нервина. После самоубийства Нары Аглая взяла обыкновение, прощаясь, не целовать Елисея в щеку, а обнимать, прижимаясь грудью как будто тампонировала отцом разверстую в груди рану.
Глава 5
Нервин помогал Аглае не очень. Она чувствовала себя пришибленной, плохо соображала, но все равно заснуть могла только к рассвету, и все равно в груди у нее было такое ощущение, какое бывает во рту, когда удалили зуб.
Есть не хотелось, видеть никого не хотелось, делать ничего не хотелось. Куратор курса разрешила Аглае какое-то время не посещать занятия, но день после похода к психиатру был не такой день. В институт надо было пойти. Должен был явиться психолог, чтобы подготовить студентов к скорой встрече со следователем. Аглая не могла понять, как это человек погиб, а шестеренки общественных отношений крутятся: деканат запускает процедуру отчисления погибшего студента, комендант общежития выписывает погибшего студента с его временной жилплощади, следователь инициирует проверку по факту Куратор сказала Аглае, что психолог поможет ей справиться с этой растерянностью, и надо было идти в институт. И еще надо было поесть. Аглая не ела третьи сутки.
Она приняла душ и помыла голову. Но приятного ощущения чистоты не возникло, а запах шампуня раздражал своей неуместностью.
Аглая пришла в кухню, поставила сковородку на огонь, достала из холодильника яйцо, но оно показалось ей грязным, омерзительно грязным. Она долго терла яйцо щеткой со средством для мытья посуды, потом наконец разбила о край сковороды. Яйцо зашкварчало, желток выглядел даже привлекательно, но белок выглядел отвратительно, казалось, что на сковородке жарится человеческий глаз. Аглая перевернула яйцо и представила себе, как касается глазом раскаленной сковороды.
Хлеб тоже казался грязным. Аглая отправила его в тостер, чтобы хотя бы дезинфицировать. Вытащила из ящика чистые нож и вилку, помыла их и обдала кипятком. То же самое проделала и с тарелкой. Достала вилкой хлеб из тостера, положила на хлеб жаренное до хруста яйцо и, давясь, съела. О том, чтобы прикоснуться к еде руками, пусть и трижды вымытыми, не могло быть и речи.
Оделась и вышла на улицу. Погода была пасмурной, но без дождя. Аглая шла к метро, благодаря холодному воздуху тошнота вскоре отступила. Переулок был тихий. Аглая отчетливо, даже обостренно слышала звук своих шагов и далекое пение. Пели в церкви. Хор женских голосов начинал псалом, обрывал через несколько тактов и начинал снова видимо, репетировали. Аглая никогда не ходила в церковь и не разбирала церковнославянского языка, но тут вдруг в переливах многоголосья отчетливо услышала: «Аще бо и пойду посреде сени смертныя, не убоюся зла, яко Ты со мною еси». И зашла. В церкви было пусто. В правом приделе пели четыре молодые женщины, в лавке у входа что-то возилась старушка, похожая на Аглаину первую учительницу, а со стен смотрели совсем не приветливые лики святых.
Аглая подошла к старушке:
Если человек покончил с собой, куда свечку поставить?
Старушка подняла глаза. Взгляд ее был сочувственный, но непреклонный:
Нельзя молиться за самоубийц, милая. Нельзя.
Аглая вспыхнула и бросилась вон из храма. Но перепутала дверь и очутилась не на улице, а в маленьком церковном садике внутри ограды. Тут цвели последние георгины. Почти скрытый ими, сидел на лавке священник лет пятидесяти, с седой короткой стрижкой и без бороды он скорее был похож на музыканта, чем на священника.