Из четвертого, где с вечера завалились спать два небритых кавказца с сандалиями, вытаскивали всклокоченную кровать: «Ничего, душа моя, — успокаивал Васька-половой, — доспишь на канапе, тут, видишь, гость из Парижа заявился…» — «Волоки, волоки, лешай тибя придави!» — «Дарья, ставь заразом два самовара! Гость мыться хочут…» Из хозяйского номера волокли комод, и сама хозяйка на ходу от тирала с него капусту. В коридор из номеров высунулись сонные рожи, в смятых бородах торчали хлебные крошки и остатки вчерашней яичницы. Бороды вели между собой самый раздражительный разговор:
— Скажите, пожалуйста, какой буржуй прикатил! Отдай, говорит, перину!.. Васька, сукин сын, говорит… Невелика, говорит, птица, и без перины доспишь…
— Я ему говорю… Представьте, этому несознательному Ваське говорю: теперь произошло равноправие полов и национальностей… А потому, говорю: плевать я на твоего буржуя хочу!.. А он, негодяй, и говорит…
— Что же он, негодяй эдакий, говорит?
— А ты, говорит, отчего второй месяц по счету не плотишь?
Спустя полчаса миллиардер сидел в номере, сплошь заставленном вещами, и пил чай с блюдечка. Васька торчал в дверях, с жаром советуя попробовать копченой колбасы.
— Вы не сумлевайтесь, — убедительно говорил он и даже поплевал на нее и обтер рукавом, — колбаска пер-веющий сорт-с!..
Миллиардер чувствовал себя превосходно. Давно уже он не чувствовал себя таким жизнерадостным. Словно и не было этого утомительного, длившегося целые сутки перелета и сегодня, как вчера в «Адлоне», он принял ванну, а не ополоснулся в каком-то мерзком тазу, едва не расквасив голову об угол косопузого трюмо, расставленного для красоты посреди комнаты.
— Ну, милый человек! — воскликнул миллиардер. — А теперь беги за автомобилем.
— Это каким же-с? — опешил Васька, но недаром он был сообразительным малым. Минуту спустя в кори доре, будя остальных постояльцев, еще осмеливающихся дрыхнуть на виду таких невероятных событий, раздался его отчаянный вопль:
— Да-арья! Да-арья, теста калужская… Лети к Страстному за автомобилем! Лети, пропащая твоя душа!..
ГЛАВА ДВАДЦА ТЬ ПЕРВАЯ
В ПЕЩЕРЕ ВРЕМЕН НЕОЛИТА
Товарищ Боб кричал в черную дыру. — Павел Петрович, вы слышите меня? Вы живы? Он припадал к земле, поворачивая ухо к отверстию. Ответа не было. Из дыры тянуло теплом, прелой затхлой вонью и еще легким сладковатым запахом серы. Дротов молча снимал с себя пиджак. Потом он развернул вторую лестницу, к концам ее, на случай, если она не достанет до дна, привязал веревку, воткнул лом в землю, загнав его на три четверти, привязал к его концу нехитрое свое сооружение и стал спускаться в дыру.
— Товарищ, — сказал он, когда из дыры оставалась видимой только его голова, — вам следует остаться и вернуть Кухаренку и Сиволобчика. Скажите им, что с Мамочкиным несчастье! Я полезу немедленно, в таком положении его нельзя оставить. Когда вернетесь, вытащим Мамочкина и поднимемся прочь отсюда.
— Хорошо, — отвечал Боб, — я не буду терять времени…
Колодец уходил вниз почти вертикально. Спускаясь по лестнице, Дротов скоро перестал ощущать под руками землю. Фонарь он держал в зубах. Лестница крутилась, свертывалась под его тяжестью, а дна все еще не было. Свет фонарика рассеивался бледным желтоватым веером, не доставая до земли. Дротов понял, что он висел в какой-то огромной пещере, случайно проникнув в нее с потолка. Может быть, она бездонна? Тогда Мамочкин погиб… Он решил спускаться вниз, пока позволит веревка.
Вскоре он заметил в темноте маленький огонек и догадался, что это — выпавший карманный фонарик археолога. И в тот же момент почувствовал, как теплые пары серы обложили его горло.
Из расщелины — она находилась где-нибудь поблизости — с квохчущим сипением бились серные пары. Вероятно, они и были причиной падения археолога.