- Я у тебя до вечера посижу, ладно?
Кабаков испуганно вылупил глаза:
- Правда, Николай Семенович? Сбежали?
- Давай дуй к Караваеву, - предложил Семченко. - Докладывай чин чинарем: так, мол, и так. Может, именным оружием наградят.
- Вы же не виноваты ни в чем, - жалобно проговорил Кабаков. - Не контра ведь, я точно знаю.
- Знаешь, тогда не ходи. Чаю согрей.
- До вечера посидите, а дальше?
- Не боись, уйду.
- Да вы что? - заорал Кабаков. - Зачем сбежали-то?
- Временно, - объяснил Семченко, слезая с кровати. - Дело есть. Завтра обратно вернусь, не то Караваев подумает, как и ты.
- Об чем это я, по-вашему думаю?
- Сбежал, значит виноват.
- Я так не думаю, - неуверенно отрекся Кабаков и покраснел.
- А не думаешь, так чаю согрей.
Кабаков пошарил под подушкой, повернулся, и Семченко увидел у него в руке сумочку Казарозы. Молча выхватил ее, раскрыл и начал выкладывать на стол вещицы, при взгляде на которые опять заныла душа: пузырек из-под духов, мятные капли, медальон, зеркальце, гребень, где между зубьев запутались волосы, ее волосы - весь этот нищенский, жалкий, слезой пробивающий женский скарб. Господи, разве такое ей пристало!
- Вот еще. - Кабаков показал маленькую гипсовую руку: кисть и запястье. - Тоже в сумочке лежала... Видите один палец отходит? Как на том плакате. Помните? Палец этот.
- И что?
- Может, не случайно? Такое совпадение... Условный знак, может?
Семченко взял слепок. Отвратительно было, что даже эта гипсовая детская ручка, память мертвой о мертвом, способна, оказывается, вызывать какие-то подозрения.
- Сын у нее умер, - сказал он. - Мальчонка двухлетний. Об нем память.
- А на это что скажете? - Многозначительно щурясь, Кабаков протянул вырванный из записной книжки листочек. - Рыжий передал, в темных очках. Иди ст.
Семченко прочел записку, смял ее в кулаке и бросил под кровать:
- Да пропади они пропадом!
Идисты с их происками совершенно сейчас не интересовали.
Со слепком в руке он подошел к окну, выглянул на улицу. Возле дома напротив стояла белая коза с обломанным рогом и громко, обиженно блеяла.
- Билька, - сказал Кабаков. - До чего пакостная тварь!
Семченко смотрел на козу Бильку.
Теперь во многих семьях держали "деревянную скотину": время голодное, а с ней и молоко есть ребятишкам, и сметанка - щи заправить крапивные. Корову в городе не прокормишь, а козе много ли надо? Сколько же их в городе? Розовоглазые белянки, как эта, чернухи с серебристым ворсом на вымени, пегие, черно-пегие, молодые и старые, бодливые и смирные, чистюли и в свалявшейся шерсти, с репьями под брюхом, иные с нитками на рогах или в чернильных пятнах - меченые, они бродили по улицам, оставляя везде свои катуки, щипали траву на обочинах, забирались в общественные сады, глодали деревья на бульваре, объедали с заборов афиши и листовки.
Недавно в редакцию пришло два письма, авторы которых, не сговариваясь, требовали: коз на улицы не выпускать! Одно из них за подписью "Страж" Семченко напечатал несколько дней назад на четвертой полосе. По этому поводу он даже ходил в губисполком, призывал не либеральничать, не потакать обывателям, а то весь город скоро будет изгажен, и после долгих препирательств решили бродячих коз арестовывать и держать в специальном сарае, при стороже, пока за ними не придут. Всю эту систему пресечения Семченко сам же и придумал. На шею каждой арестованной козе он предложил вешать номерок, а на особом листе под этим номером писать приметы. Потом козу отдавать, если хозяева приметы верно укажут, но взимать штраф пятьсот рублей.
А сейчас он смотрел на козу Бильку и думал, что будь у Казарозы такая вот скотинка, и Чика бы, глядишь, не умер.
Билька стояла у ворот, вскинув голову, и блеяла - дескать, вот я пришла, и сыта, насколько можно быть сытой по нынешним временам, и вымя мое полно молоком.