Глазки завязаны, на губах пузырики пены. Ужасно, когда дети болеют. Хуже нет... Я тогда еле достала шприц для впрыскиваний, и все обошлось, но через год он умер от той же болезни.
- А с Алферьевым она к тому времени уже рассталась?
- Давайте не будем о нем говорить.
- Понимаете, - сказал Семченко, - у меня есть основания думать, что Зинаида Георгиевна погибла вовсе не случайно.
- Значит, и вы это предвидели? Тогда я вас тоже спрошу: вы любили ее? Ну не отвечайте, не надо... Я думаю, что случайных смертей попросту не бывает. Мы ведь как считаем? Какая-то болезнь, допустим, от нее смерть. А на самом деле все наоборот: не смерть от болезни, а болезнь от смерти.
- Как так? - не понял Семченко.
- Должен человек умереть, тогда и появляется болезнь. Только к детям это не относится.
- Но Зинаида Георгиевна была здорова... Или нет?
- Когда умер Чика, она долго болела. Что-то с горлом. Потом поправилась, но после болезни у нее изменился голос. Вы же слышали ее раньше... Голос у нее всегда был небольшой, но с какой-то волнующей мягкостью тембра. А теперь словно трещинка в нем появилась - махонькая, не всякий и заметит, и тем не менее она совсем перестала петь, перестала бывать в театрах и в тех домах, где собираются люди театра. А в нашем кругу это все, конец. И знаете, когда я узнала это вчера, то даже не очень удивилась... Господи, о чем я? Какое удивление? Ну, не могу выразить. Ужас, боль, все это было, да, но для всех ее смерть - чудовищная нелепость, а я знала Зиночку раньше и теперь чувствовала: что-то должно с ней случиться. Не в этот раз, так в следующий. Не здесь, так в Петрограде. Где угодно! Нехорошо это говорить, нельзя, но, честное слово, я будто ждала чего-то подобного. Ведь ее голос - не просто голос, как у вас или даже у меня. Голос - это ее душа. Вы понимаете, о чем я? И не в голосе трещина-то появилась... Я понятно говорю?
- А как она оказалась в этой поездке?
- Да я, дура, ее и вытащила! Я! Думала, пусть попробует в провинции выступить, если в Петрограде не хочет. Чуть не силой вытащила. Сама договорилась обо всем, контракт на подпись к ней домой принесла. Она из дому-то почти не выходила, не виделась ни с кем. Питалась морковным чаем и сухарями. Разве друзья иногда чего-нибудь подкинут. Ее многие любили актеры, режиссеры. Она умела выслушивать их, понимать, умела говорить с ними о них самих. В талантливых людях из нашей среды это редко встречается, все о себе норовят. Но в последнее время она стала другая. Ее ничто не интересовало. Шторы в комнате опустит, сядет за стол и сидит часами. А на столе гипсовый слепок Чикиной ручки. От одного этого с ума можно сойти.
- Выходит, из-за вас она сюда приехала, - безжалостно уточнил Семченко, понимая уже, что Милашевская сказала правду, и Алферьева в городе нет.
Она кивнула:
- Да... Если на то пошло, я больше вашего виновата.
- А с Алферьевым Зинаида Георгиевна давно рассталась?
- Вскоре после смерти Чики. - Милашевская изучающе оглядела Семченко. - Вам голову после тифа обрили? Или сами, из принципа? Сейчас многие ваши из принципа наголо бреются, как монгольские монахи.
- Не имеет значения, - сказал Семченко.
- А когда вы с Зиночкой познакомились, у вас еще были волосы?
Зачем вам это знать?
- Так, нормальное женское любопытство... Странно, что она мне о вас никогда ничего не говорила. Видимо, и я была для нее недостаточно близким человеком. Может быть, из-за вас она и согласилась поехать в этот город, а я тут ни при чем?
- Может быть, - вставая, сказал Семченко.
- Я ведь до последней минуты не верила, что она поедет. - Милашевская тоже поднялась. - У вас остались ее пластинки, фотографии? У меня есть лишний снимок с ее портрета. Яковлев рисовал. Зиночка стоит в пустыне, окруженная дикими зверями, а в руке держит клетку с райской птицей.