По дворам, среди флигелей, летних кухонек, нужников и дровяных сараев, распугивая кур, он выбрался на соседнюю улицу, снова нырнул в палисадник, постоял за поленницей. Кричали квартала за два, на Торговой.
Через пять минут стремительным броском, как под обстрелом, он пересек Театральную площадь и ворвался в фойе, где висела все та же афиша петроградской труппы. Номером вторым, вслед за Казарозой, значилась некая Ирина Милашевская - пастушеские напевы Тироля, песни из всемирно известного спектакля "Кровавый мак степей херсонских"; показалось почему-то, что говорить следует именно с ней, хотя были в афише и другие женские фамилии.
Сутулая большеротая блондинка лет двадцати семи, она склонилась над столом и ладонью старательно утюжила носовой платок. На ее тонком запястье по-мальчишечьи выпирала круглая косточка, пальцы длинные, с болезненно расширенными суставами.
- Значит, если я вас правильно поняла, вы корреспондент местной газеты...
- Я не потому к вам пришел... Вы хорошо знали Зинаиду Георгиевну?
- Если я вас правильно поняла, - все тем же ровным голосом повторяла Милашевская, - вы репортер и занимаетесь, видимо, скандальной хроникой. И если я вас правильно поняла, то немедленно подите вон.
В уборной у нее было неприбрано - поваленные ширмы, открытые чемоданы, разбросанная по стульям одежда.
- У нас в газете нет такого отдела, - сказал Семченко. - Это не буржуазная газета.
- Тогда что вам от меня нужно?
- Пожалуйста, расскажите мне о Казарозе. Все, что знаете. Мне все важно.
- Похороны завтра утром, - не глядя на него, ответила Милашевская, потому что жара. Деньги на гроб и на могильщиков от имени какого-то клуба принес какой-то Линев...
- Нет, - перебил Семченко, - не про это.
- Про что же?
- Не о мертвой.
- Простите, вы с ней были знакомы?
- Да, встречались в Петрограде.
- А-а. - Милашевская кивнула понимающе.
- И это я пригласил Зинаиду Георгиевну выступить вчера в Стефановском училище.
- Можете не казниться, - сказала она. - Вы тут ни при чем.
- То есть?
- Судьба... Накануне я ей сама гадала. И два раза подряд выпал пиковый туз.
Семченко поднялся:
- Вижу, не будет у нас разговора...
- Сядьте, - велела Милашевская. - Я вам что-то скажу.
- Ну, что? - Он сел.
- Мои карты никогда не врут, вот что.
- Это все, о чем вы хотели мне сообщить?
- А разве не за этим вы ко мне пришли? И я с вас вину снимаю. Ни в чем вы не виноваты, потому что судьба.
- Чтобы так говорить, нужно было очень хорошо знать Зинаиду Георгиевну, всю ее жизнь. Я прав?
- Безусловно.
- Вы долго были знакомы?
- Шесть лет, - сказала Милашевская. - В Берлине познакомились, перед самой войной. Я брала там уроки в консерватории, а Зиночка готовила голос для пробы у профессора Штитцеля. Был в Берлине такой знаменитый профессор.
- А после?
- Началась война, немцы нас интернировали. Потом выпустили, и мы вместе уехали в Россию. Через Стокгольм, если вас интересуют подробности.
- В России вы продолжали видеться?
- Я жила в Москве и Зиночку встретила лишь в позапрошлом году. На Невском, совершенно случайно. Она шла с большой корзиной, а в корзине младенец. Сын. Она его Чикой называла, но вообще-то настоящее имя Саша, Александр. Помню, она мне тогда ужасно обрадовалась. Поставила корзину на тротуар, простынку откинула. Гордая, прямо светится вся. А младенец чистенький, здоровый, лобастый такой. Я даже удивилась, что ему всего восемь месяцев. Потом уж сообразила, что просто он рядом с Зиночкой большим казался. Она ведь крошечная. Знаете, как про нее шутили? Подъезжает пустая пролетка, и оттуда выходит Казароза.
- Сын жив? - спросил Семченко.
- Если бы так! Первый раз он еще прошлой зимой заболел. Зашла как-то к Зиночке на Кирочную - занавески опущены, темно. Чика в кроватке лежит.