А на эсперанто разве такое возможно?
Они с Надей поженились осенью двадцать первого года. Тогда же окончательно одряхлевшего Глобуса продали башкирам на мясо, а редакционную бричку стал возить статный норовистый жеребец, кличку которого Вадим Аркадьевич вспомнить не мог. В бричке ездил Пустырев, редактор. Потом губерния стала областью, Вадим Аркадьевич из курьера губернской газеты превратился в корреспондента областной, а в середине 30-х годов Пустырев, сменивший к тому времени бричку на автомобиль, предложил ему написать разгромную статью о клубе "Эсперо", который хотя и растерял девять десятых своих членов, но еще влачил жалкое существование. При этом сделан был вполне определенный намек, что если задание выполнено будет успешно, если всю деятельность клуба за последние пятнадцать лет Вадим Аркадьевич представит в нужном освещении и под должным углом, то в самом скором времени ему обеспечено место завотделом.
И что бы, казалось, не написать? Эсперантистов этих он всегда на дух не выносил, раздражали они своими претензиями, своим нежеланием видеть нормальную человеческую жизнь, но вот заклинило что-то, не смог. То есть и не отказался, разумеется, напрямую, поостерегся, но нарочно медлил, тянул, да так и не написал, дождался, пока другие сделали, после чего вздохнул с облегчением. Может быть, тогда и определилось его будущее? Во всяком случае, жена считала именно так, а он привык верить, что она всегда и во всем права. Перед войной Вадим Аркадьевич хотя готовился разменять пятый десяток, по-прежнему был любой дырке затычка, все им помыкали, цукали, как мальчишку. Оставалось единственное утешение - рыбалка, что Надю сердило. По ее мнению, рыбалка - это отдушина для неудачников; настоящие мужчины, сумевшие чего-то достичь в жизни, предпочитают охоту. Пустырев, например, был охотник. Раньше он пару раз приглашал с собой пострелять уток, и Надя заставляла ездить, а потом и приглашать перестал. Но самое обидное, что с годами при ссорах Надя все чаще стала попрекать его той ненаписанной статьей про клуб "Эсперо": подумаешь, мол, какой принципиальный, мог и написать, тогда и отдельная квартира была бы, и денег до получки не занимали.
Они прожили вместе долгую жизнь, всего в ней хватало - и хорошего, и плохого, но вот умерла она, и сейчас Вадим Аркадьевич обычно вспоминал ее такой, какой была в двадцатом году: коротко стриженная, бойкая, в английских башмаках с высокой шнуровкой - их много осталось в городе после ухода белых, в длинной расклешенной юбке. Вспоминал тщательно отутюженный шелковый бант на блузке, всегда аккуратно прибранный стол в редакции с расхлябанным "ремингтоном", который не пропечатывал верхнюю перекладину у буквы П, старую ветлу под окном.
Ветла была особая. Ее огромный ствол винтом скручивался у комля и от этого казался еще мощнее, еще огромнее; вершковой толщины кора лежала на нем крупными ромбовидными ячейками, какие бывают у очень старых деревьев, счастливо доживающих свой век на открытом месте. Эта ветка пробуждала охоту ко всякого рода отвлеченным размышлениям, как языки огня в рыбацком костре, как текучая вода или звездное небо. Ее очертания, эта простершаяся над крышей гигантская рогатка, иссохшие сучья на обеих вершинах и густая листва внизу, трещины в стволе - все наводило на мысль о таинственном порядке мироздания, о некоем замысле, без которого само по себе такое чудо возникнуть никак не могло. В юности эти размышления обращались прежде всего на себя, потому что собственная жизнь была еще коротка, и в будущем ее пространстве легко рисовались любые узоры.