Как?
Однажды Хару получил от нее эту фотографию.
И всё?
И всё.
Она обвела взглядом панели. На сделанных украдкой снимках она была представлена в разных возрастах рядом с Паулой, ее бабушкой, с друзьями, дружками, любовниками. Она опустилась на колени на татами, склонила голову, словно каясь. Очевидность, взывающая к покорности и мольбе, снова пробудила в ней гнев, и она подняла голову.
Нет ни одной фотографии с моей матерью, сказала она.
Да, согласился он.
Он шпионил за мной всю мою жизнь. И ни одной фотографии с нею.
Он не шпионил за вами, возразил Поль.
Она наткнулась на его прозрачный взгляд, почувствовала себя загнанной в тупик, доведенной до крайности.
А как это называется? спросила она.
Это все, что Мод ему позволила.
Целая жизнь без матери, сказала она.
Она встала.
И без отца.
Она снова опустилась на колени.
Вы подозревали, что он приглядывает за вами? спросил Поль.
Она не ответила.
Вы сердитесь, сказал он.
А вы бы не рассердились? пробормотала она, яростным жестом указывая на фотографии, уязвленная тем, что у нее голос дрожит.
И снова она ощутила себя затерянной между двумя пластами восприятия. Посмотрела на рыжую девочку в саду с лилиями, гнев еще усилился, а затем внезапно преобразился. В детстве ее посещало это предчувствие будущей насыщенной жизни, которую называют счастьем; затем пустота поглотила все, вплоть до воспоминания. Сейчас это воспоминание возникало перед ней, словно чаша, полная чудесных плодов; она вдыхала аромат спелых персиков, слышала гудение насекомых, ощущала, как источает истому время; где-то звучала мелодия на лужайке, которую называют сердцем или центром, и она отдалась уносящей туда волне этого ставшего текучим мира. Жизнь была соткана из серебряных нитей, вьющихся среди диких трав сада, и она пошла за одной из них, самой сверкающей и яркой, и на этот раз нить растянулась очень далеко, продолжаясь до бесконечности.
Гнев никогда не замыкается в одиночестве, сказал Поль.
Она вырвалась из своего безмолвного транса. С беззвучным грохотом дуги круга снова сошлись, и напрасно она пыталась удержать прекрасные плоды, как делают, пробуждаясь ото сна.
По словам Сайоко, шофер рассказал, что в серебряном павильоне я встретила ками, сказала она. Какого-то bad kami.
Он сел рядом с ней.
Я там никого не видела, только обменялась парой слов с английской туристкой.
У Сайоко и Канто свои очень своеобразные представления о духах, сказал он, я не уверен, что их классификация может считаться общепринятой.
Англичанка сказала, что если человек не готов страдать, то не готов и жить.
Он рассмеялся коротким смешком, который не был адресован ей.
Страдание ничего не дает, заметила она. Абсолютно ничего.
Но оно есть, возразил он. И что нам с ним делать?
Значит, мы должны принимать его только потому, что оно есть?
Принимать? повторил он. Не думаю. Но это вопрос точки замерзания. Чуть выше элемент еще жидкость. Чуть ниже, и он твердеет, становясь пленником самого себя.
И что это означает? Что в любом случае надо страдать?
Нет, я только хотел сказать, что, когда точка замерзания пройдена, застывает все вместе страдание, наслаждение, надежда и отчаяние.
Хёутэн, подумала Роза. Хватит с меня цветов.
У нас в семье все мономаны[34], моя мать была воплощением грусти, а я воплощение гнева, сказала она.
А бабушка? спросил он.
Выходя из комнаты, она оглянулась. В обрамлении проемов синеватые хребты гор терялись в дымке солнечной погоды; тепло поднималось от земли, стирало грани и перепады высоты, покрывая мир патиной невидимой туши, полупрозрачной и мощной сепией.
В машине она повела себя как дующийся ребенок. Молчание давило на нее, но она упорно не желала его нарушить; выбранный Полем ресторан ей понравился, но она воздержалась от похвал. Они устроились в баре. Все вокруг было из белого гладкого дерева, без украшений аскетизм хижины. Напротив них в залитой светом нише из глиняной вазы, бугорчатой, как раковина устрицы, вырывался сноп кленовых веток. Поль сделал заказ, и на столе тут же появилось два пива. Она подумала, что обед пройдет в молчании, но после нескольких глотков он заговорил:
Хару родился в горах рядом с Такаямой. Родительский дом стоял на берегу потока, который замерзал на три месяца в году. У семьи был магазинчик саке в городе, и отец каждый день пешком спускался с горы. Хару привез меня туда, к большой скале у брода, и сказал, что вырос, глядя, как снег падает на этот камень или тает на нем. Его призвание определил этот утес с заснеженными деревьями, водопадами и льдом.