настоящее кошерное
в будущее волшебное
прыг-попрыг, и был таков,
без балды, без дураков.
Философия природы,
философия свободы,
Дух Святой
Вы, наверное, поймёте,
почему читает Гёте
Дед Етой
встал не с той.
* * *
Ты, Дед Етой, не сентиментален,
ты видишь мир, как он орбитален,
Богом к вечности присандален,
территориален, пирамидален:
над озером стайки прозрачных мух,
солнце садится в сухой тростник,
тихо, как в храме, стихает звук,
слуха не тронув, не раздразнив,
робок и осторожен, как
лёгкий олень в смоляных стволах
(тает у монастырских стен,
стонет по-рыбьи у сходен чёрных
ветра восточного долгий «ах»,
над колокольней крылатый взмах
стайка галок, птиц неучёных).
* * *
Раз подумал Дед Етой
по привычке встав не с той:
«Все мы человеки,
все мы чебуреки,
зёрнышки кофейные
и машинки швейные.
Зёрнышко съел червячок,
механизм сточился,
чебуречник на крючок
попался и спился».
Долго-долго Дед Етой
мысли той дивился.
Нет ему бы встать бы с той,
разговор бы был простой,
верёвочкою б вился.
* * *
Когда, случалось, Дед Етой
вставал по правильному с той,
толчковой, правой, пятипалой,
мохнатой, стреляной, бывалой,
надёжной, крепкою, кривой,
сносившей милльон носков,
в болотах вязшей, знавшей жалость
травы весенней луговой,
сапог последних обветшалость,
то в нём сомненье пробуждалось
и в рассужденье выражалось:
«На свете столько есть вещей,
что нас доводят до смущенья,
яйцо, где смерть хранил Кощей,
заготовленье овощей
и мысли в слово превращенье»
На этом ум его темнел,
и сам он словно каменел,
как угль в нетопленом камине
или минёр, приникший к мине,
с которой сладить не сумел.
* * *
Дед Етой в бега пустился,
Свят-Николе покрестился,
выпил рюмку чтоб не в грех
Зимний карандашный бег
голых веток по просторам,
разлинованным узором
деревенек, горок, рек,
по полям, одетым в снег.
Вдоль чернильного излома
в стылых комьях чернозёма
с ледяным бугром холма
муравьиная тюрьма.
Думы к дому убегают,
бесы бесятся, пугают,
змей змеится подо льдом,
подожди весны взломает
лёд могучим он хребтом
Дед Етой в бега пустился,
третьи дни не ел, постился,
думы думал, к дому ник,
вёл дневник.
В нём записано на чётной
на странице самой чёткой
под чертой:
«Встал не с той».
* * *
«Дед Етой, ты зачем встал не с той?»
Голос с неба, как шёпот берёз,
а потом, будто колокол, медь,
будто сонную лунную твердь
будит рёвом ревун луновоз.
Осязаю полуночных гроз
говорливую мутную желть,
то проносится облако ос,
то тигрят полосатая гроздь
в материнскую тычется шерсть.
Ощущаю тяжелой ступнёй
словно землю копытами бьют.
Ну откуда он здесь, половецкий
степной нарастающий гуд?..
Ну зачем, ты скажи мне, зачем
в нашем времени, скачущем врозь,
эта мутная жёлтая темь,
эта ось, уходящая вкось
через плоть, через сердце зачем?
«Дед Етой, ты зачем встал не с той?»
Дед молчит, нет ответа, тоска,
мрак и мо́рока крепкий настой,
гробовая из тёса доска.
* * *
Дед Етой, воротясь с огородов,
где копал прошлогодний турнепс,
возгласил: «Ненавижу уродов,
тупо верящих в братство народов!
(хоть был сам инородец и вепс).
Вот вы верите в это вот братство,
в справедливость всей этой мотни?
А ведь шило куда ни воткни,
всюду братья друг другу бьют хари
и на улице, и на базаре,
и на солнышке, и в тени.
Чернопузые гробят белых,
те, кто смелые, те несмелых.
Слышь, стреляют? Башку пригни».
Дед Етой задумался, темя
почесал, а трудное время
над его головой текло,
как расплавленное стекло.
* * *
Дед Етой, хлебнувши квасу,
встал, естественно, не с той.
Вот несёт он тела массу
на ближайший стул пустой.
Сел. Упёр в колено локоть,
приложил ладонь ко лбу.
Ждёт, когда же мысли ноготь
прочерти́т черту в гробу
черепного небоскрёба,
где не небо, а где нёбо,
всё в морщинах, всё в делах,
добрый, смилуйся, Аллах!
Не дождался и скорее
на коленке написал:
«Пункт один: пришли евреи,