Перед войной. Кто‑то в разговоре – не вспомню кто – рассказывал, что у нее недавно пытались взять интервью. Погодите‑ка минутку. – Он снова посовещался со своим стаканом, и воспоминания снова накатили на него. – Нарчизо, вот кто это был. Он делал статью о великих певцах прошлого и отправился к ней, но она отказалась с ним говорить и вообще совершенно рассвирепела. Говорил, даже дверь не открыла. И тут‑то он и рассказал мне, что была у нее история с Веллауэром, еще до войны. В Риме, кажется.
– Он не говорил, где она живет?
– Нет. Но я могу завтра позвонить ему и спросить.
То ли от выпивки, то ли от утомительной беседы с Падовани сошел весь лоск. На глазах у Брунетти с него сползала фатоватая личина, и вот уже перед ним сидел немолодой мужчина с густой бородой и заметным брюшком, поджав ноги под кресло, так что между брюками и шелковыми носками розовело примерно по дюйму голой щиколотки. У Паолы вид тоже утомленный – может, она и правда устала от этого натужного студенческого юмора, от вынужденного подыгрывания своему бывшему однокашнику? Сам же Брунетти застыл на зыбкой грани: если продолжать пить, то очень скоро он будет веселым и пьяненьким; если остановиться – то трезвым и грустным, причем тоже скоро. Выбрав второе, он засунул стакан под кресло, не сомневаясь, что кого‑нибудь из прислуги занесет сюда до завтрашнего утра и посуда будет обнаружена.
Паола поставила свой стакан туда же и подвинулась на краешек своего кресла. Посмотрела на Падовани, встанет он или нет, – но тот только махнул рукой и взял со столика бутылку. Изрядно налив себе, он сообщил:
– Пока ее не прикончу, не смогу вернуться к общему веселью.
Может быть, и его самого эта фальшиво‑искрометная болтовня утомила не меньше, чем Паолу, подумал Брунетти. Все трое бодро обменялись жизнерадостными пошлостями, и Падовани пообещал утром позвонить, если раздобудет адрес той певицы‑сопрано.
Паола повела Брунетти обратно по лабиринтам палаццо, назад, к музыке и свету. Когда они вернулись в главную гостиную, гостей там прибавилось, а музыка играла громче, стараясь пробиться сквозь гул разговоров.
Брунетти огляделся, предчувствуя неизбежную скуку от самого облика и разговоров этой хорошо одетой, сытой и воспитанной публики. И уже понял, что Паола, уловив его настроение, собирается предложить им уйти, когда заметил знакомое лицо. Возле бара, с бокалом в одной руке и сигаретой в другой стояла та самая докторша, которая первая осматривала тело Веллауэра и констатировала его смерть. В тот раз Веллауэр еще удивился, как человек в джинсах мог оказаться в первых рядах партера. Сегодня она была одета примерно в том же духе, – серые брюки‑слаксы и черный пиджак, – с тем очевидным безразличием к собственному внешнему виду, которое, как полагал Брунетти, итальянкам категорически несвойственно.
Пришлось объяснить Паоле, что ему надо тут кое с кем потолковать, на что она ответила, что попытается найти родителей, чтобы поблагодарить за прием. Они расстались, и Брунетти направился через весь зал к докторше, чье имя он напрочь позабыл. Она даже не пыталась скрыть, что узнала и вспомнила его.
– Добрый вечер, комиссар, – сказала она, едва он приблизился.
– Добрый вечер, доктор, – ответил он и добавил, словно поневоле подчиняясь правилам хорошего тона: – Зовите меня Гвидо.
– А вы меня – Барбара.
– Как, оказывается, тесен мир, – заметил он; эта сентенция, при всей своей банальности, позволила ему светски обойти проблему выбора обращения к собеседнице– на «вы» или на «ты».
– Рано или поздно все обязательно встречаются, – парировала она, столь же элегантно уклоняясь от прямого обращения.
Он все‑таки остановился на официальном «вы»:
– Прошу прощения, что так и не поблагодарил вас за помощь позавчера вечером.