Если женщина и спала прошлой ночью, то по ней этого не скажешь. Полное отсутствие косметики лишь подчеркивало бледность ее лица и темные круги под глазами. Но, несмотря на изможденный вид, в ее облике сквозила необыкновенная красота. Подобные скулы – залог того, что черты долго не обрюзгнут, а линия носа столь совершенна, что люди еще много лет будут оборачиваться, чтобы еще раз взглянуть на этот безупречный профиль.
– Я комиссар Брунетти. Мы уже беседовали вчера вечером.
– Да, я помню, – ответила она. – Пойдемте.
Она повела его по коридору в просторный кабинет. В углу был камин, где догорал огонь. Перед камином располагались два кресла, разделенные столиком. Указав ему на одно из кресел, она села в другое. На столике в переполненной пепельнице дотлевала сигарета. В широком окне за спиной женщины теснились плоские крыши цвета охры. По стенам висели картины из тех, что его дети именовали «натуралкой».
– Не желаете выпить, DottoreБрунетти? Или, может быть, чаю? – Казалось, женщина механически повторяет фразы из учебника итальянского языка, но примечательно, что к нему она обратилась как положено.
– Прошу вас, синьора, не беспокойтесь, – ответил он со всей учтивостью.
– Два ваших полицейских уже были сегодня утром здесь. И унесли некоторые вещи. – Было заметно, что ее знания итальянского недостаточно, чтобы правильно назвать эти вещи.
– Может быть, лучше нам продолжить разговор по‑английски? – спросил он уже на этом языке.
– О да! – Она впервые улыбнулась – легкий намек на истинные масштабы ее красоты. – Так мне будет гораздо проще. – Ее сведенные горем черты словно смягчились. Даже телу ее, казалось, стало легче оттого, что языковой барьер устранен. – Я бывала тут всего несколько раз, в Венеции – и мне страшно неловко, что я так плохо знаю итальянский.
В иных обстоятельствах он бы стал горячо отрицать это, всячески нахваливая ее способности к языкам. Но на сей раз он сказал только:
– Понимаю, синьора, как это для вас тяжело, и хотел бы выразить свои соболезнования вам и вашей семье, – Ну почему слова, которыми мы отвечаем на чью‑то смерть, всегда так неуместны, так вопиюще фальшивы? – Это был великий музыкант, и мировое искусство понесло невосполнимую утрату. Но не сомневаюсь, ваша потеря несоизмеримо огромней. – А это прозвучало выспренне и искусственно, но лучше он выразиться не сумел.
Возле пепельницы громоздилась стопка телеграмм – некоторые вскрыты, некоторые нет. Стало быть, синьоре приходится слушать подобное с самого утра, – однако она и виду не подала, «спасибо» – и все. Сунула руку в карман джемпера, достала пачку сигарет и уже вытащив одну и, поднеся к губам, заметила другую, все еще дымящуюся в пепельнице. Отбросив в сторону и пачку, и новую сигарету, она взяла ту, что лежала в пепельнице, – глубоко затянулась, задержав дыхание, и с видимым отвращением выдохнула.
– Да, миру музыки будет его не хватать, – проговорила она и, прежде чем он успел заметить странность этой фразы, добавила: – И нам тоже. – Хотя на сигарете успел нагореть какой‑то миллиметр пепла, она щелчком стряхнула его в пепельницу, затем подалась вперед и принялась вращательным движением счищать пепел с краев, словно затачивая в точилке карандаш.
Он нащупал в кармане записную книжку, достал и раскрыл на странице, где набросал для себя списочек книг, которые собирался прочесть. Еще вчера вечером он отметил, что красота этой женщины почти совершенна, а под определенным углом и при должном освещении исчезает и последнее «почти». И сквозь пелену усталости, затуманившей ее лицо, эта красота сквозила со всей очевидностью, – голубые, широко поставленные глаза и белокурые от природы волосы, которые сегодня просто зачесаны назад и тяжелым узлом закреплены на затылке.