Господи, как же все просто было в Неаполе – удар на удар, и баста!
Вопрос американки вывел его из задумчивости:
– Надо ли вас понимать так, что Флавия, по‑вашему, на такое способна? Или я?
– Об этом пока слишком рано говорить, – ответил он, покривив душой. – Пока что рано говорить о подозреваемых.
– Зато не слишком рано говорить о мотивах, – парировала певица.
– Пожалуй, – согласился он. Что и говорить, у нее таковые явно налицо.
– Полагаю, это означает, что они есть и у меня, – добавила американка.
Более странного признания в любви Брунетти слышать не доводилось. Или в дружбе? А может, в верности своей хозяйке? А еще говорят, что итальянцев не поймешь! Что ж, будем лавировать.
– Повторяю, о подозреваемых говорить еще рано. – Тут он резко свернул в сторону: – Как долго вы пробудете в городе, синьора?
– Пока идет спектакль, – ответила певица. – Это еще недели две. До конца месяца. Хотя на выходные хотелось бы выбираться в Милан, – произнесла она утвердительным тоном, хотя, по сути, спрашивала его разрешения.
Он кивнул, выразив тем самым и свое участие, и официальное разрешение покидать город.
– А потом не знаю, – продолжала она. – У меня нет других контрактов до… – Она замолчала и посмотрела на подругу, которая тут же подсказала:
– До «Ковент‑Гардена». Пятого января.
– А до этого срока вы будете в Италии?
– Конечно. Или тут, или в Милане.
– А вы, мисс Линч? – он повернулся к ней.
Взгляд ее был холоден, холоден оказался и ответ:
– Я тоже буду в Милане, – и уточнила, безо всякой нужды: – С Флавией.
Он вытащил записную книжку и попросил их миланский адрес. Флавия продиктовала, добавив еще и номер телефона, о чем он не просил. Он записал, убрал книжку в карман, поднялся и официальным тоном поблагодарил:
– Спасибо вам обеим, что уделили мне время.
– Вы намерены еще беседовать со мной? – спросила певица.
– Это будет зависеть от того, что я узнаю от остальных, – сказал Брунетти и сразу пожалел – о явственной угрозе в произнесенных им словах, а не об их откровенности. Уловив лишь первое, примадонна подняла с пола ноты и углубилась в них. Он, Брунетти, ее отныне и вовеки не интересует.
Он сделал шаг к двери и оказался внутри одного из световых потоков, затоплявших комнату. Подняв глаза на его источник, он обернулся к американке и не утерпел:
– Как вы ухитрились устроить эти окна?
Она перешла ему дорогу и встала в дверях, лицом к нему:
– Вас интересуют сами окна или разрешение на их установку?
– Разрешение.
Она улыбнулась:
– Я дала взятку главному архитектору.
– Сколько? – спросил он машинально, подсчитывая в уме общую площадь потолочных окон. Шесть штук, каждое никак не меньше метра.
Очевидно, она достаточно долго прожила в Венеции, чтобы не оскорбляться столь неделикатным вопросом, – улыбнувшись еще шире, она ответила:
– Двенадцать миллионов лир, – таким тоном, словно сообщила температуру воздуха.
Получается, прикинул Брунетти, половина его месячного жалования за каждое окно.
– Но это было два года назад, – добавила она, словно извиняясь, – Говорят, с тех пор расценки повысились.
Он кивнул. В Венеции даже тарифы на взятки подвержены инфляции.
В дверях они обменялись рукопожатием, и он удивился теплоте ее улыбки – словно этот разговор о взятках невольно сблизил их, превратив как бы в сообщников.