Он призадумался.
– Нет, о смерти этого человека – нет. Жалко его жену, да. Это ведь… – Он не закончил. – Я сожалею о смерти этого музыканта – да, страшно сожалею. Он был стар, он был на закате своей карьеры, и думаю, сам знал об этом.
– О чем?
– Не стало прежнего блеска, прежнего огня. Сам я не музыкант и не мне судить, в чем тут дело. Но что‑то исчезло. – Он помолчал, покачал головой. – Нет, это, наверное, я просто зол на него.
– Вы с кем‑нибудь об этом говорили?
– Нет. На бога не ябедничают. – Он опять умолк, потом сказал – Да. Я что‑то такое сказал Флавии.
– Синьоре Петрелли?
– Да.
– А что она?
– Она ведь и раньше с ним работала, и, по‑моему, довольно много. Ее беспокоило, что он переменился, и как‑то она мне об этом сказала.
– Что она сказала?
– Да ничего такого; что работать с ним стало тяжело – все равно что с новичком.
– А еще кто‑нибудь говорил об этом?
– Нет. Во всяком случае, я не слышал.
– А ваш друг Саверио сегодня был в театре?
– Саверио в Неаполе, – холодно отвечал Санторе.
– Так‑так. – Значит, вопрос он задал некстати. – А сколько вы еще намерены пробыть в Венеции, синьор Санторе?
– Если премьера проходит успешно, я обычно сразу уезжаю. Но смерть Хельмута все меняет. Наверное, придется задержаться еще на несколько дней, – пока новый дирижер не освоится с постановкой. – Не услышав. ответа Брунетти, он спросил: – Мне позволят вернуться во Флоренцию?
– Когда?
– Дня через три. Или четыре. Надо прослушать хотя бы один спектакль с новым дирижером. А потом я бы все‑таки вернулся домой.
– Почему бы и нет? – Брунетти поднялся. – Все, что нам от вас надо, это адрес, по которому вас можно будет найти, но вы можете дать его и завтра – кому‑нибудь из наших людей, кто будет в театре, – Он протянул руку, Санторе встал и пожал ее. – Спасибо за коньяк. И удачи с «Агамемноном»!
И, приняв благодарную улыбку Санторе, молча удалился.
Домой Брунетти отправился пешком – ради неба, полного звезд, и пустынных улиц. Выйдя из отеля, он остановился, прикидывая расстояние. Карта города, заложенная в мозгу каждого венецианца, подсказывала ему, что кратчайший путь – это через мост Риальто. Перейдя через кампо Сан‑Фантин, он устремился в лабиринт кривых улочек, выводящий к мосту. На всем пути ему не встретилось ни одного прохожего, и возникло странное ощущение – будто весь этот спящий город принадлежит ему одному. Близ Сан‑Лука он миновал освещенные окна аптеки – одного из немногих мест, открытых тут всю ночь, если не считать железнодорожного вокзала, где спят бездомные и сумасшедшие.
И вот уже рядом поблескивает вода канала, а справа – мост. Типично венецианская постройка – торжественный и невесомый, мост, если присмотреться, крепко упирался в болотистый грунт, на котором покоился фундамент города.
Пройдя через мост, он оказался на опустевшем теперь рынке, – месте ежедневного столпотворения, где приходилось протискиваться сквозь толкающуюся и пихающуюся толпу, сквозь табуны туристов, зажатые между зеленными рядами и ларьками с дрянными сувенирами, – но теперь он был тут один‑одинешенек и преспокойно шагал вдоль рядов размашистым шагом. Впереди по самой середине улицы шествовала парочка влюбленных – прильнув друг к дружке, они не видели окружавшей их красоты, но, пожалуй, ощущали ее волшебное воздействие.
Возле часов он свернул налево, радуясь, что скоро будет дома.