– Ах, синьор Экевесте! – воскликнул Брунетти, подбегая к нему и протягивая вперед руку, чтобы избавить знаменитость от необходимости вставать с кресла. – Это огромная честь для меня – встретиться с вами! – что в тех же классах называют «демонстрацией трепета перед гением».
И, словно промерзший ручей под лучами мартовского солнца, ледяной гнев Экевесте таял под напором страстной лести Брунетти. С некоторым усилием поднявшись с кресла, молодой тенор вежливо кивнул.
– С кем имею честь? – спросил он с легким акцентом.
– Комиссар Брунетти. Я из полиции, синьор – я тут по поводу этого огорчительнейшего происшествия.
– Ах, да‑да, – отозвался его собеседник так, словно что‑то когда‑то слышал о полиции, но так давно, что успел позабыть, чем она, собственно, занимается. – Так вы, значит, приехали сюда из‑за всей этой… – он замолчал, вяло поведя рукой, словно рассчитывая, что кто‑то просуфлирует ему нужное слово, – …этой неприятной истории с маэстро.
– Да, именно так. В высшей степени неприятной и огорчительной, – лопотал Брунетти, все время пристально глядя в глаза тенору. – Не затруднит ли вас ответить на несколько вопросов?
– Разумеется, нет, – ответствовал Экевесте, грациозно опускаясь в свое кресло, успев при этом поддернуть брюки на коленях, дабы не повредить их остро наглаженные стрелки. – Я буду рад вам помочь. Его смерть – колоссальная утрата для всего музыкального мира.
Перед лицом этой сокрушительной пошлости комиссара хватило лишь на немой почтительный кивок, после которого он отважился спросить:
– В котором часу вы сегодня прибыли в театр?
Экевесте призадумался:
– Пожалуй, около половины восьмого. Я опоздал. Задержался. Вы меня понимаете? – произнес он с таким выражением, что возникла совершенно отчетливая, картинка; как волей‑неволей приходится выскальзывать из смятых простыней и дивных женских объятий.
– А почему вы опоздали? – спросил Брунетти, прекрасно понимая, что именно этого‑то от него и не ждут, но ведь интересно же– как изменится картинка после вопроса.
– Я ходил стричься, – ответил тенор.
– А не назовете фамилию вашего парикмахера? – вежливо полюбопытствовал Брунетти.
Тенор назвал парикмахерскую всего в нескольких кварталах от театра. Брунетти покосился на Фоллина, тот записал. Пусть завтра проверит.
– А когда вы приехали в театр, вы видели маэстро?
– Нет, нет. Не видел.
– То есть вы не видели его в семь тридцать вечера, когда прибыли в театр?
– Нет. Насколько я помню.
– А вы вообще кого‑нибудь видели или говорили с кем‑нибудь, когда прибыли?
– Нет. Никого не было.
И не успел Брунетти заметить, что это несколько странно, как Экевесте пояснил:
– Видите ли, я прошел сюда не через служебный вход, а через оркестр.
– Я и не представлял себе, что это можно, – признался Брунетти и стал прикидывать, как оттуда пройти за кулисы.
– Понимаете, – Экевесте опустил взгляд на свои сцепленные пальцы, – вообще‑то нельзя, но у меня есть приятель‑капельдинер, и меня он пускает, так что я могу и не ходить через служебный подъезд.
– Вы не объясните мне, зачем вы это сделали, синьор Экевесте?
Тенор, высвободив руку, повел его лениво и плавно, словно надеясь, что она сумеет рассеять вопрос или сама на него ответит. Но поскольку ни того, ни другого не случилось, он положил ее поверх другой руки и просто ответил:
– Я боялся.
– Боялись?
– Боялся маэстро.