Потом явились двое в мантиях Игорь Мазилов и Антон Чёрный. Они представляли Окружной суд Пятой авеню (стих Архипова). Они вызывали свидетелей и выносили приговор. Первое обвинение от Наугольного виновен в пошлости провинциальной. Вынести к пирандейлиной матери ведро и поэта. Потом свидетели защиты героини Архипова: рыжая Эвридика («зазывала, косой горбун, он тиранил ее и бил, но, наверно, всё же любил»), беленькая в тяжелом атласном кимоно Моника («он нашел ее в грязном сортире»), лучше всех Натали Пушкина, она же Наташенька («Натаха, дрянь такая, на что польстилась ягодка лесная, на пьяный патефон и блуд на речке»), ей помогал студент во фраке. Класс, это был класс. А я читала рецензию от Тани Калашниковой (в сокращении) из Канады и телеграмму от Василенко из Москвы. Архип разволновался, его трясло: «В поэзии виновен». Потом читал свое. Сказал, есть еще одна Наташа, Ната Сучкова, это великая поэтесса, ее тут нет, она в Москве, но я прочту посвящение только ей. А еще я читала ему не оду, а одку, вот она:
АВАНГАРДИСТЫ В БЕРЕЗАХ (письмо наверх)
На семинаре множество угрюмых Поэтов тихо сгорбилось на креслах. Они сидели, обхватив колени, Вцепившись в подлокотники и скулы, И взгляды их являли безысходность, Решимость не уйти отсюда сутки. Вот бородатый мэтр простер ладони, Заговорил о срубе деревянном, О том, что наши жизненные центры Удалены от истинной природы. В порубанных лесах, глухих болотах Еще таится свет душа народа, И указал на русские березы, Которые лепечут наше горе.
И есть у нас поэты, он продолжил, Которые курлычут, ровно птицы. Березовым корням сказать спасибо И поклониться каждый должен в землю. А то, мол, присылают описанье Зеленой колбасы, летящей в небо, Зачем и грузовик по снегу едет, Рассыпанные давит апельсины. Зачем песок, что прямо в глазки сыплет Ребенку ненормальный отщепенец? Что значит плюнул он в глаза легенды, Похрумкал шрамик девушки на шее? Ведь это беспредел, мучений горы И всё не производит впечатленья, Не жалко и не больно это слышать Ведь разрушенье это, не созданье! Стихи должны быть складными, о Боге, Легко они должны звучать и реять, Чтоб их простой народ твердил на память, На пьянке запевал с аккордеоном. Зато поднялся человек из массы, Простой пожарный, мастер-собиратель. Ответил, что нисколько не боится Осмеянным сегодня оказаться, Но любит он давно авангардиста, Ведь это выход на иные сферы. И стал читать О, белый стриж в полете, как символ воли бесконечно сильный. Тоска по чистоте горенье тайны, омытая слезой рябая девка Молчали потрясенно. Все ни звука. Сильнее всяких доводов звучали Стихи, себя на людях защищая. И в тишине на лбу авангардиста Лишь серебрились бисеринки пота. И муха звонко билась в тень за шторой, От солнечного зайчика спасаясь. Вы знаете, когда у нас впервые Он выступал в литературном клубе, Мы ни черта не поняли, конечно, Но я, как институтка, восторгалась, хотя обосновать тогда не получилось Поймите, чувств любовное кипенье Для женщин это главное, к тому же Короновать любовь сегодня вряд ли Решится каждый Что гореть? Гордиться Способностью самою вот что важно.
Теперь не устаем мы удивляться, Как стал авангардист для нас понятен. Веселый критик, сравнивая с кашей Его стихи, узрел стекла осколки! Нет, правда, не шутя, мы стали выше. Нас за собой он потащил на крышу. (Когда его снимал канал на пленку, Полезли все на верх кинотеатра, где фоном были небо и березы). И мы на этой крыше танцевали
Дневник писателя 2 июля 2002-го.
Пытка литературой
Не знала, что есть пытка литературой. Мне прислал стихи Коков. Он живет в Финляндии. Это умный талантливый человек. Когда-то давно я помогала ему делать книжку, а потом он перестал писать, так как окружающим там людям это не нужно. Бизнес, переводы, шины это востребовано, а стихи это так Когда он мне стал это говорить, я возмутилась до предела. И подарила ему на день рождения камень астрофиллит самый бесполезный, самый красивый камень на свете! Черный, с золотистыми нитками. Он даже испугался, пошел проверять на радиацию. Эх, Коков И вдруг после долгого перерыва куча стихов. Приношу в редакцию нашего журнала, и подержав их с неделю, редактор приходит и начинает меня пилить, как это плохо, то да се, да надо всё править. Кокова! Философа! Знатока Гумилёва! Значит, путевые заметки о поездке в Германию взял, а стихи нет! Я молчу, дрожу, потом говорю: «А Савельева вы поставили, а это же вообще как бы А потому поставили, что он ваш друг детства». «Побойся Бога! гремит редактор. У него же рак». «Ага, говорю, а это литературный довод?» И тут он начинает Это нельзя пересказывать Это порнография. Когда строчки, полные любви и энергии, у меня на глазах начинают терзать, выкручивать им руки, меня бьет током. Все умирает, все. Когда Сопину выпустили книгу! Просто так: пришли люди и напечатали тираж 3000. И подарили! Когда я эту книгу дала Наугольному, он на другой же день принес быструю и четкую рецензию я так обрадовалась. Что вышел из запоя, что мысль ясна, как молния, эх, Наугольный! Да что же мир ничего не знает? Сопин сам не знает! Я к редактору: вот, новинка. Он посмотрел, а потом говорит: «Как это, Сопин подпольщик?» Жена Сопина: да он член Союза! Я говорю, не в этом дело. Речь идет об инакости, инакомыслии