Александр Сорокин
Снег тишины
К ЧИТАТЕЛЮ
Не скрою, четвёртая книга складывалась труднее, чем первые три. Во-первых, я«слишком хорошо» научился писать, наработал собственные художественные приёмы, иувеличилась опасность забрести в болото самоповторов, утеряв способность к живому,трепетному слову. Во-вторых, тёртый калач в поэзии дырка от бублика. Ведь уделпоэта, по словам Маяковского, езда в незнаемое. Оттого было необходимо изменитьсясначала самому, дабы начать писать по-новому. Удалось ли мне это не скажу суверенностью, но стихи в этот период случались реже, работа над ними становиласьвсё кропотливей, недовольство совершённым посещало всё чаще, а мелкие удачи радовалиострее, по этим признакам могу судить, что кое-какие сдвиги во мне произошли. Да испособен ли кто топтаться на месте, когда, как известно, движение это жизнь! Иесли я «топтался» значит, и не жил, создавая эту книгу, и сама книга мертва, ичитать её пустое дело. Однако надеюсь, что это не так.
Александр Сорокин
ОНА МОЛЧИТ
Люблю её, большую, малую,
зову её: Святая Русь.
Никто у сердца не украл её
ни швед, ни немец, ни француз.
И наши бравые правители,
и диссиденты-крикуны
проходят только их и видели
её не тронув тишины.
Она молчит, и в том молчании
так много смысла и огня,
как искренности в покаянии,
и прегрешений у меня
ШЁЛ СНЕГ
Шёл снег
Он был и тут же н е был, едва земли коснуться смел он,
хотя не мог расстаться с небом
таким же призрачным и белым.
Казалось, что из черной жижи,
как от бессилия былого,
он поднимался выше, выше
и возвращался снова, снова
Дыханьем вести небывалой
(а люди думали напрасно)
будил он этот мир усталый
и намекал, пока бессвязно,
на тот исконный неуют,
где, как солдаты у дороги,
не брезгуя соседством, пьют
и люди, и зверьё, и боги.
В МЕТРО
Он идёт по переходам
и не ропщет на судьбу,
и зовёт своим народом
эту хмурую толпу.
Озирается в вагоне
беззащитно, как слепой,
замирает на перроне,
что-то слыша над собой,
что-то слыша надо всеми,
что никто не слышит тут.
На бумаге будет время
эти звуки оживут.
Он их чарочкой помянет
и, быть может, не одной,
но едва ли легче станет
жить под солнцем и луной.
Кто же он, откуда родом?
Уж не я ли это сам
восхожу по переходам
из подземки к небесам!
На простор из клети душной
вырываюсь, сам не свой,
забывая мир окружный
с его славой и молвой.
И подземное земное
раздвигает берега
Видно, нет тому покоя,
кто пришёл издалека.
ЭЛЕГИЯ
Виктору Гаврилину
На празднике чумы присядем у стола,
стыдливость и любовь всё, чем душа богата.
Развесистая ложь отчизну оплела,
но не по вкусу нам ворованное злато.
О славе помолчим уже не те года,
за тихие труды отыщется награда:
о веке золотом напомнит красота
нечаянной строки, и большего не надо.
Развесистая ложь отчизну оплела
уже не в первый раз а всё раздолье снится,
где золотом горят над полем купола
и вдаль летит, летит иной судьбы жар-птица
В ЭТОМ МЕСЯЦЕ
Разрываются почки на ветках
худосочных московских берёз!
В этом месяце радостей редких,
снов бескрылых и мыслей вразброс
их слепое любовное рвенье,
их наивная вера в рассвет
пошатнули моё недоверье
к непростительной власти примет.
Может быть, это только начало
непростого, иного пути?
Пусть разлука нам в дверь постучала,
«До свиданья, скажу. И прости».
Иногда и чужая забота
может стать неподдельно родной,
только есть неизменное что-то,
что владеет тобою и мной.
И, наверное, нам только снится
непредвиденный, новый разлад,
и берёзам я рад поклониться,
унося их сочувственный взгляд.
И тебя вспоминая попутно,
неожиданно осознаю,
что улыбку весеннего утра
принял я за улыбку твою.
БЕЗ ЛЮБВИ
Что без любви набухший куст сирени