– Кетамина кто-нибудь хочет?
Первый депутат сняла очки.
– Хороший?
– Прямо из хроматографа. Сама делала.
– Вот в мое время Цепь имела вес, – сказал главный судья. В своих наушниках он не увидел и не услышал женщин. Вероятно, передача всколыхнула глубинные пласты его памяти. – В мое время не было цивилизованного мира, кроме Цепи...
Женщины, в силу давней привычки, не обращали на него внимания.
– И почем? – спросила первый деп.
– Сорок тысяч – грамм.
– Со-орок?!! Двадцать дам.
– Девочка, ты за вшивый маникюр с меня двадцать запросила!
Слушая их краем уха, Линдсей подумал: а не вступить ли в торг? ГДФ до сих пор имела собственные банки, и валюта ее, хоть до предела обесценившаяся, имела хождение в качестве единственного законного платежного средства среди одиннадцати миллиардеров. К несчастью, Линдсей, будучи новичком, уже по самые уши залез в долги.
– Корпоративная республика Моря Ясности, – проговорил старик, остановив взгляд пепельно-серых глаз на Линдсее. – Я слышал, ты работал на них.
Линдсей был поражен. Неписаные табу «Красного Консенсуса» запрещали обсуждение прошлого. Лицо старика просветлело от наплыва чувств и превратилось в отталкивающую маску – древние мышцы и кожа, десятилетиями не менявшие выражения, совсем утратили эластичность.
– Да, был как-то, проездом, – солгал Линдсей. – Впрочем, эти лунные дыры я плохо знаю.
– А я там родился...
Первый деп испуганно покосилась на старика.
– Ладно, сорок так сорок, – сказала она. Женщины ушли в лабораторию. Президент сдвинул видеоочки на лоб, одарил Линдсея сардоническим взглядом и демонстративно прибавил громкости в своих наушниках. Деп-два и убеленный сединами третий судья сделали вид, что ничего не заметили.
– В мое время в Республике был порядок. Система, – продолжал старик. – Семейства политиков – Тайлеры, Келланды, Линдсеи... Потом шел низший класс – беженцы. Как раз их приняли, перед самым Интердиктом... Мы называли их плебеями. Они покинули Землю последними, незадолго до того, как все пошло прахом. У них не было ничего. У нас были полные карманы киловаттов, семейные усадьбы... А они ютились в пластиковых хибарах.
Линдсей больше не мог бороться с любопытством.
– Ты был аристократом?
– Яблоки... – с тяжелой ностальгической тоской проговорил старый механист. – Ты видел когда-нибудь яблоко? Пробовал? Это такое растение.
– Я так и думал.
– Птицы... Парки... Трава... Облака... Деревья... – Электронный протез его правой руки тихонько зажужжал, и палец с проволочными сухожилиями щелчком согнал с консоли таракана. – Я так и знал, что эти дела с плебеями кончатся плохо... Даже пьесу об этом написал...
– Пьесу? Для театра? А как она называлась?
В глазах старика мелькнули отблески удивления.
– «Пожар».
– Так вы – Эван Джеймс Тайлер Келланд! – выпалил Линдсей. – Я... Я видел вашу пьесу. В архивах...
Линдсей доводился Келланду правнучатым племянником. Малоизвестный радикал, пьеса которого, проникнутая духом социального протеста, долго считалась утраченной, пока Линдсей, в поисках оружия, не отыскал ее в Музее и не поставил – в пику радикальным старцам. Те, кто выслал Келланда, удерживали власть на протяжении века – при помощи механистских технологий. Подошло время – они же выслали и Линдсея.
Теперь они – в картелях, подумал он. Константин, вождь плебеев, заключил с механистами сделку. Аристократия, как и предсказывал Келланд, заплатила за все. Они – Линдсей и Келланд – просто заплатили первыми.
– Так, значит, тебе попадалась моя пьеса?
Подозрение превратило морщины его лица в глубокие складки. Он отвел взгляд. Его пепельно-серые глаза были полны боли и скрытого унижения.
– И ты даже не предполагал...
– Извини, – сказал Линдсей.