Встал, отряхнулся, вижу, впереди бойцы копошатся. Иду и так не по себе стало, будто оборвалось что внутри и звон в ушах нестерпимый. Думаю, вот дурень, отвык что ли, пока в санбате валялся? А у самого все так и ноет в груди, аж зубы стучат.
Вижу, как в тумане, Вера, моя Верочка, миленькая моя лапушка, никогда таких слов не говорил ей, лежит птичка моя, на боку, скорчилась, личико белое-белое, смотрит удивленно, одна рука вся в крови рану на животе зажимает, другую на весу держит, вроде хочет отгородиться от солдат, что рядом стоят. Стесняется, не дает себя перевязать. Подскочил к ней, кричу ей и сам себя не слышу: «Верочка, родная моя!» А слезы бегут, бегут, почти ничего не вижу. Она узнала меня, рукой меня отталкивает и шепчет что-то, губами еле шевелит, не понимаю, что. «Сейчас, сейчас», говорю, потерпи, родная, разрезал ей юбку, озлился как то, сам не знаю отчего, кричу на бойцов, ругаюсь сильно, почем зря, слезы текут сами собой, текут Каким-то страшным усилием воли, зубы сжал, окаменел весь, ничего не понимаю, а руки сами по себе, перевязываю ее, а она что-то шепчет и прямо в душу мне смотрит Говорю ей: «Я тебя люблю, Верочка, родная моя!» Она улыбнулась только самыми уголочками губ, сказала тихо-тихо, едва уловимо: « и я». Закрыла глаза и потеряла сознание
стыдно вспомнить, схватил тогда в санбате за грудки хирурга военного, даже пуговицы от его халата отскочили. Грязно-серый такой халат с бурыми пятнами крови. Кричу ему диким шепотом: «Спаси ее! Спаси!» Он в ответ кричит запальчиво, страшно выпучив воспаленные глаза: «Нечем! Нечем лечить!»
Военврач с утра до вечера безнадежно кромсал израненные тела молодых солдат, в надежде хоть что-то для них сделать, помочь. Еще вчера они смеялись и курили, писали письма домой, перед боем
Потом мы вместе с ним курили, около сан палатки, я видел капли пота на его сером лбу и почему-то верил ему.
Не пустили меня к ней. Так до утра и просидел там. Иногда мне казалось, будто лечу я над полем, смотрю сверху на фигурки военврача и санитарок, на палатки с красным крестом, на поля, окопы солдатики ходят малюсенькие, как воробьи. А она будто смотрит на меня и говорит: «Ты живи, пожалуйста, обещаешь?..»
Сердце разрывалось в ожидании, а я видел всё как в тумане, только ее глаза, удивленные совсем рядом Верочки моей ненаглядной, прямо в меня смотрели.
Не хотел верить, но чувствовал, что-то страшное и непоправимое происходит в эту самую минуту.
«Ве-е-ро-чка!», беззвучно звал я и не было ответа
Когда узнал, так пусто в груди сделалось
Больше я ее не видел никогда
Вот такая история, братцы
Походная пехотная
Как начинается степь?
Под дождем происходит круженье
тучки сгущаются и нагоняет их ветер,
в тяжелые школьные ранцы на плечи
давят они и походным уверенным шагом,
всё под себя подминая жестко без спросу,
по грубой стерне попадают
в размеренный шаг суровой пехоты,
знающей дело свое убивать и рядами
ложиться под нож равнодушной шрапнели.
Это уж как повезет,
как отмерено кем-то, согласно
небесной просроченной блёклой печати.
Дождь педантичный проводит нас
редкими каплями тихо,
впалые щеки кропя и как бы скрывая,
вдруг затесавшихся в строй
паникеров соленые метки слезинок.
Эй, шире шаг,
кто там вспомнил родные поля, запевай,
пусть услышат нас те, кто нас ждет,
и кто верит
мы снова обнимем их жарко
и скоро забудем километры кирзо́вые,
страх, смерть и ржавых бинтов
пригорелую корку,
и слякоть, и месиво будней унылых,
и гарь предрассветную снов
постепенно,
начинается степь и ползет серой лавой
и хочется свежего воздуха стопку,
расстегнув воротник гимнастерки
и крякнув, выпить до дна,
и хрустеть полминуты
соленым огурчиком мира,
и пойти налегке,
окунуться в горячий ковыль
и лежать, глядя вверх,
наблюдая секрет мирозданья,
ощущая всем телом готовность лететь,
одуванчиком вверх.
Начинается степь
Город мой
Мой город, и хмурый, и сонный,
Тебя я не то чтоб люблю,
Твоих электричек галдеж многотонный,
Где годы свои разменял по рублю.
Твоих площадей малолюдность,
Кафешек неспешный дымок,
И парков знакомую скудость,
Вокзал, что слезами намок.
Твою повседневную серость,
Истории каменный шаг,
Умов завезенную смелость,
И душ, сбереженный очаг.
Я все принимаю и помню,
Прощаю, чудес не ищу,
По улочкам грустным и сонным
Шершавый свой крест я ношу.
Все это, от первого плача
До зрелости, старости шока,
От радости до неудачи,
Вместилось в мгновение ока.
А был момент, когда казалось,
Настала новая пора,
Всё забурлило, разыгралось,
И будет всё не как вчера.
Мы просыпались, вспоминали
достоинство и честь,
Что есть на свете правда и счастье где-то есть.
Во все глаза смотрели, читали всё подряд,
До хрипоты сражались на кухнях до утра.
Весь день с трибуны мысль и ложь, и хрень,
От слов свободы радостно и жутко,
Всё с ног на голову, наотмашь, набекрень,
Но всё по-прежнему: всё то же ухо чутко.
И так же, зрелищ надо нам и хлеба,
На том же месте истуканов строй,
Рука все так же мощно рвется в небо,
Сжимая страшный факел над собой.
Мы идеалы развенчали в шутку,
И вроде все путём, но рвется нить
А где-то, друг мой вызывает проститутку,
Не по тарифу, по душам поговорить.
Кто я такой один из миллиона,
Чтобы тебя любить иль не любить?
Ты дал мне шанс, возьми назад с поклоном.
Спасибо, не успел меня убить.
Ну ладно, город друг заклятый,
Чего роптать, бывало хуже.
Мой номер никакой, мильён тридцатый,
Скачу,
как
мя
чик,
я,
по
лужам