потерянные одиссеи для человечества.
не было ни одного учителя, которого я любил,
класс не отторгал меня я был частью карлика, толпы,
но чувствовал инородность пуля, застрявшая в мышце,
осколок в складках жира.
прятал личность, как розу или нож,
и всегда ждал лета
райские каникулы, медовый эдем, солнечная отмель
посреди страдающего ада.
а лето
а лето дождливое, быстрое, укороченное спешило,
как кормящая кошка, услышавшая звук
открываемого холодильника,
и с сосцов соскальзывали дни-котята
июня, июля
и становилось страшно, и я становился старше.
время ускорялось
скоро в сутках будет 24 минуты, потом 24 секунды,
потом вдох и выдох,
и пятнистая гиена первого сентября прыгнет в объятия,
падаль циферблата.
на этой планете лучшие годы проводишь среди чудищ,
больных волшебников и великанов
фотографии островов
ребенок не научился прятать разочарование.
а лес наполняется снегом, как вены холестерином,
наш домик в деревне ковчег для четверых и всей свиты:
собака, кошка, нутрии, куры, теленок в закутке.
а лес наполняется снегом, как память белым мокрым пеплом
прожитого, но почему же я ничего не могу разглядеть?
трактор чистит дорогу мощной клешней, фырчит, тарахтит,
его электроглаза без век и ресниц дрожат, как у краба, на спицах.
зачем я приехал сюда в холодную белизну
писать новый роман?
улитка с ноутбуком. здесь настоящая зима,
ее можно потрогать пальцем,
как спящего гризли, аккуратно выломав лед
в закупоренной берлоге:
чувствуешь запах прели и мокрой псины, ягодное дыхание?
бессонный зверь, я вернулся к тебе,
жить с тобой в гудящем тепле, есть жареную картошку,
цедить сироп твоих золотых волос, просто так касаться тебя
не ради похоти или продолжения рода,
и разбирать по утрам монотонный бубнеж вьюги.
я смотрю на зиму из твоего лица. все мы прячемся
за толщей стекол-одиночеств, смотрим в иллюминаторы,
и зимняя ночь проплывает мимо,
и над нами словно круизный лайнер:
там созвездия-миллионеры пьют квазарный сок
и щебечут непонятные фразы на языке черных дыр.
а лес наполняется нашими стеклянными трофеями, статуями,
милым бессмыслием. мельтешат белые хлопья,
но не твои ресницы осмысленные жнецы с шелком,
серпами и сажей.
все эти воспоминания фотографии островов.
на некоторых есть мы.
но мировая необитаемость сводит с ума, и я уже смотрю на мир
в прошедшем времени, как звезда, испустившая свет,
и свет вернулся к звезде,
отраженный от будущей монолитной тьмы.
любимая, мы одни. и лисица кричит в лесу так издает писк
наш старенький картридж на принтере.
распечатай же зимние вечера, где есть мы, наша семья,
пока зимний лес заполняет меня.
сколько же священной голодной пустоты
(снаружи и внутри),
готовой принять любой осмысленный хлам, звук, лик.
снежные русалки
идем сквозь снегопад; вечер;
то ли улыбаюсь, то ли кривлюсь, плотная тишина
проступила, как белые вены в синем воздухе,
стеклянная кожа покрылась пупырышками,
и мягкий хруст твоих сапожек;
ты мне что-то говоришь
(о проросшем луке, о пользе рыбьего жира),
а слова косо и глухо врезаются в снежное марево,
как бревна сплавляемого леса по ночной реке,
но я отдаю тебе сколотую часть головы с ухом,
как ручку от разбитой чаши сам же слушаю снегопад,
заповеди снежинок: не люби, кружись, избегай
тепла. и тогда попадешь после весны в ледяной рай
бррр сколько же миров, которые мы никогда не поймем
и они не поймут нас. держимся за руки,
потертая медная бляха «влюбленность»,
сплющиваем пропасть между нами, а снегопад
киянкой тополей
забивает огни, электрические гвозди, золотых ежей
в густую тьму, отороченную насыщенной синевой;
и движется снег с подветренной стороны на деревьях
шевелят плавниками снежные русалки
на черных ветвистых стволах,
но они счастливы! Господи,
сколько же вокруг снежинок, снаружи, и на ребрах, внутри;
мы полубоги идем сквозь рваные сети зимы,
а сумасшедший разбрасывает почтовые марки
с сенбернарами, как конфетти