И она с отчаянием посмотрела в ту сторону, куда ушел Анатолий.
Лагерная жизнь потекла прежним порядком.
Группы возвращались, приносили образцы и уходили вновь.
Геологическая карта покрывалась новыми значками.
Лето на Памире было в разгаре, десятки речек и ручьев несли в озеро потоки талой воды. Вытекавшая из Зор-Куля Памир-Дарья шумела где-то на западе, и шум ее убаюкивал по вечерам наш лагерь, и чабанов в степи, и гурты скота, кочевавшие по равнине.
В ночь на девятнадцатое июля мы проснулись от толчков и грохота; стены палаток плясали, как под ударами ветра, дребезжали приборы, посуда; земля подскакивала под ногами. Все выскочили из палаток. В ночи шумело озеро, мычали гурты; со стороны хребтов несся оглушающий, потрясающий грохот, наполняя душу трепетом ужаса… Нет ничего ужаснее землетрясения в горах, ночью.
Кажется, скалы рвутся на части, идут со всех сторон прямо на тебя, рухнут, размозжат, как козявку…
Так продолжалось две, пять минут, может, больше. Все стояли, жались пугливо друг к другу, и невозможно было унять дрожь в теле.
А в горах все гремело, гремело, и волны гула катились по хребтам, падали в ущелья, бились меж каменных стен…
Когда же пришел рассвет, над горами стояло облако пыли, и солнце кровавым глазом в испуге разглядывало сброшенные скалы и льды, засыпанные реки.
К счастью, никто не пострадал: чабаны были на равнине, геологи в лагере или в безопасных местах; да и землетрясение захватило долину лишь боковой волной, его эпицентр был на востоке, в дальних хребтах Сарыкола.
А через два дня после ночного землетрясения в одиннадцатом часу утра в лагерь ворвался незнакомый чабан, и не успела лошадь остановиться — спрыгнул на землю.
— Начальник есть? Кто начальник?
Я подошел.
— Что надо?
— Ваш? — спросил он, подавая термос.
Я машинально принял термос. Был он помят, бока вдавлены, дно пробито; во вмятинах следы ила и глины.
— Где нашли? — спросил я.
— Там! — кивнул чабан на восток.
— Где — там?
— В речке Киик-Су…
Нас окружили ребята.
Лицо Иры Радской побледнело, глаза расширились. Она выхватила из моих рук термос:
— Это же… Александр Гурьевич… Это же Анатолия!..
Все колыхнулись ближе:
— Как Анатолия?
— Анатолия!.. — повторила Ира. — Это термос Анатолия!
— Как же… Если он ушел на запад!..
— Александр Гурьевич! — задыхалась Ирина. Поверьте… поверьте! Это Анатолия термос!..
И она беспомощно, по-детски заплакала.
Все стояли пораженные.
— На берегу нашли, — сказал чабан. — Песком заносило…
Было тихо, не могли опомниться, а он продолжал:
— Открыли, а там — бумаги.
— Бумаги? — переспросил я. — Внутри?..
— Бумаги, — подтвердил чабан. — Подумал: надо отвезти геологам.
Стало ясно: случилось страшное. Термос дрожал в руках Ирины.
Я взял его и спросил всех:
— Как случилось, что Анатолий пошел вниз по реке, а термос оказался в верховьях озера?
Все молчали. Наконец, Федя сказал:
— Обманул… Пошел на восток…
— Об этом расскажут бумаги, — заключил Виктор Чироков.
И верно: бумаги рассказали все.
Это было что-то вроде дневника, написанного химическим карандашом на листках общей тетради.
Тетрадь разорвана, без обложки; видимо, она не влезала в узкое горло термоса, и Анатолий разорвал ее. Вода проникла в термос, и часть записей расплылась; но в общем, разобрать написанное было можно — вот она, рукопись с некоторыми пропусками.
"Знаю, — писал Анатолий, — я встал на неверный путь, но с той поры, как увидел опять эти три зубца, — уже не могу владеть собой.
В начале июля мы подошли к району, обследованному прошлой экспедицией. Я стал отыскивать нагорье, откуда увидел три зубца, нашел это место. Тайком — не знаю, почему — пробрался сюда на закате, стал обшаривать в бинокль дальний хребет, освещенный солнцем, садившимся как раз за моей спиной.