Ну, что, что? Что скажете?
Наконец, любопытство его было удовлетворено. В точном соответствии с инструкциями Мясников объявил «приговор»: инсульт с кровоизлиянием в мозг.
А ещё что? продолжал допытываться Берия: видимо, ему недостаточно было столь лаконичного заключения. Он ждал «утешения» по полной программе с «букетом» и даже «оранжереей».
Теперь уже Лукомский озвучил общую позицию насчёт паралича, нарушений работы сердца и дыхания. И лишь тогда Берия удовлетворённо перевёл дыхание. Примерно так, как на его месте сделал бы симпатизант Хозяина по получению информации о том, что кризис миновал. Лаврентию Палычу осталось теперь удостовериться в том, что «кризис миновал», но лишь в том смысле, что он уже «перешёл Рубикон», за которым Хозяину можно было со спокойным сердцем помахать белым платочком и передать его тело лодочнику Харону. Для доставки «по месту назначения».
А жить он будет?
Голос, которым Лаврентий Палыч озвучил вопрос, не подходил не только для демонстрации сочувствия к человеку: он не годился даже для случаев из ветеринарной практики. Тут Берия, конечно, недоработал. Но его можно было, если не простить, то хотя бы понять: «сегодня жизнь моя решается: сегодня Нинка соглашается!»
Мясников очень натурально развёл руками и печально вздохнул.
Обычно, в подобных случаях, руководствуясь соображениями врачебной этики, мы вынуждены говорить близким родственникам неправду: дескать, жить будет, но трудоспособность вернётся не скоро
Если бы он видел в этот момент лицо «родственника»!
Но собравшиеся здесь не родственники и не кисейные барышни, а соратники товарища Сталина, его верные ученики и первые лица государства. Поэтому я скажу правду: товарищ Сталин обречён
Как ни старался Берия, но с «оглашением приговора» он так и не смог «убиться взглядом»
Глава шестая
Постепенно на дачу съехалось всё Политбюро. Ну, так, как в прежние времена дворяне съёзжались на «приёмы»: в персональных экипажах и с личными кучерами. Поправка на время была несущественной: экипажи заменили авто, а кучеров водители. Но два других отличия были серьёзней. Первое: съезжались не на бал. Второе: съезжалось именно Политбюро, а не «свежеизбранный» Президиум ЦК. О «приёме» были оповещены лишь те лица, которые являлись членами руководящего органа до последнего съезда. Неофитов не было. За небольшим исключением в лице, точнее, в лицах, Сабурова, Первухина и Пономаренко.
И это было показательно. Настолько показательно, что даже Лозгачёв, далёкий от кремлёвских интриг человек, отметил про себя этот факт. Но уже без удивления: факт «удачно» вписывался в ту информацию, которой с ним поделился Браилов
Анастас Микоян, обиженный на Хозяина за отстранение от участия в «чайных церемониях», глядел теперь на синюшное лицо Сталина без малейшего сострадания. И то: столько довелось перенести без чая и дворцовых сплетен! По этой причине «форма соответствовала содержанию». То есть, взгляд не отделялся от убеждений, являясь всего лишь их выражением. Микоян не только смотрел без сострадания, но и не испытывал его. Теперь он мог не скрывать годами таившиеся «чувства» к вождю. Ему уже незачем было демонстрировать то, чего не было в наличии.
А вот «новому Хозяину» не мешало продемонстрировать не только своё «фэ» к «убывающему», но и свой замечательный язык, лакирующий поверхность начальственных седалищ, куда почище разрекламированных химикатов. А всё потому, что человеком Анастас Иваныч был до невероятности «гибким». «Бегущим в дождь между струйками» в определении своих же «коллег по цеху». Иные называют это беспринципностью, но это уже вопрос терминологии, «индивидуального подхода» и субъективных взглядов на совесть. Как бы там ни было, но известный персонаж комедии Карло Гольдони ну, тот самый: слуга двух господ обязан был устыдиться своих скромных достижений. Ведь Анастас Иваныч умудрялся служить не двум, а всем господам и всем с одинаковым успехом.
Вот и теперь он всё больше тёрся возле Берии, преданно заглядывая в змеиные глазки «предбудущего вождя». На такие дела у Микояна был нюх служебной собаки. Правда, случались и незадачи, и Анастас Иваныч не улавливал запах навоза, в который ему вскоре надлежало погрузиться, и совсем даже не ботинком. Но сейчас всё было за то, что он поставил на «верную лошадь».