Зачем Хрусталёву понадобилось сочинять это? Вот об этом действительно следовало подумать. Но думать, то есть, осуществлять мыслительный процесс, из всей охраны могли только двое: Семён Браилов и Пётр Лозгачёв. Рыбин и Туков были неплохими, в общем, ребятами, дело своё знали, не подличали, но способностями к абстрактному мышлению Господь их явно обнёс. Возможно, и не по злому умыслу: на всех не наберёшься. Бутусовой же такие способности и вовсе не были нужны в силу специфических особенностей её службы.
Как бы там ни было, но начальник распорядился, а и дело подчинённого выполнять приказ. Все тут же занялись постельными принадлежностями. Браилов первым расположился на кушетке, смежил веки и ровным дыханием показал Хрусталёву именно то, что тот и ожидал увидеть и услышать: здоровый сон безмозглого подчинённого. Такому разведчику, как Семён Ильич, обмануть, пусть и профессионального, но всего лишь «цербера», не составило труда. Убедившись в том, что приказ выполнен в точности и беспрекословно в части отхода ко сну Хрусталёв молча закрыл за собой дверь. Как старший по званию и должности, он имел отдельную комнату: «заслужил, однако».
Когда из комнаты Хрусталёва донёсся характерный топот полковничьих сапог, Семён Ильич иронически покосился на дверь. Полковник, как он считал, предусмотрительно неплотно прикрыл её, оставив зазор между ней и дверным косяком сантиметра в три шириной. Наверно, таким способом он хотел дополнительно убедиться в том, что его подчинённые не нарушают приказа. Но через пятнадцать минут Хрусталёв уже сам храпел так, что впору было обкладывать дверь и стены подушками в качестве звукоизоляционного материала.
Выждав для верности ещё пять минут, и убедившись в том, что Морфею отдался не только Хрусталёв, но и все сотрудники охраны, Браилов осторожно поднялся с кушетки и выглянул в коридор. В коридоре было тихо и пусто: не велено же. Неслышно Лозгачёв за этот шаг прозвал его «Барсом» Семён Ильич ступил на ковровую дорожку. Здесь, на даче, ковровые изделия были всюду. Но ковёр настоящий, огромный, пушистый был только в зале, где Хозяин принимал гостей и где он сейчас спал.
Вот и дверь комнаты Хрусталёва. Браилов приоткрыл её так, что не скрипнула ни одна железка: осторожный и недоверчивый Хрусталёв нарочно не разрешал смазывать петли дверей, к чему сотрудники охраны относились с пониманием. Полковник лежал на раскладушке сам отказался от кушетки и громко храпел. Не притворно, а, напротив, со смаком, то бишь, с горловым рокотом и носовым присвистом.
Но не это удивило Браилова: полковник был, хоть и в галифе, но в одной нательной рубахе. Китель его был аккуратно повешен на спинку венского стула, сильно побитого временем, задницами гостей и неумеренным энтузиазмом прислуги. И хоть он был в галифе, но сапоги его стояли у ножки стула, а на ободе того были аккуратно развешены серые в прошлом белые байковые портянки.
Это было неслыханным нарушением инструкции. Сотрудникам охраны, также как и солдатам караула отдыхающей смены, категорически запрещалось во время отдыха и сна снимать верхнюю одежду и обувь. Даже ремень и тот не разрешалось снимать: дозволялось лишь немного, на пару дырочек, ослабить его.
И уже не удивила, а сильно удивила Браилова стоявшая на прикроватной тумбочке початая бутылка грузинского коньяка «Самтрест». Это было уже не безобразие это было ЧП! В иной редакции подвиг. Или шаг безумного. Но прежде Хрусталёв в совершении подвигов любых, в том числе, и такого рода замечен не был. Вся его жизнь «проходила на передовой». Он отказывался «разделить компанию» даже тогда, когда ему предлагали сделать это члены Политбюро! Потому что служба! Исключение он делал лишь для товарища Сталина и товарища Берии. Но так как это только он делал исключение для Хозяина, а тот не делал исключения для него, то «принять» ему довелось лишь однажды.
Из рук Лаврентия Палыча, в знак внезапно вспыхнувшего особого расположения могущественной «тени Хозяина». Хотя и тот «приём» он сделал, мысленно попрощавшись с отсутствующей роднёй: особое расположение Лаврентия Палыча всегда носило краткосрочный характер. Чаще всего, оно заканчивалось одним и тем же: знакомством с интерьерами «нулевых этажей» Лубянки. Реже венками «от скорбящих товарищей».
То есть, для того, чтобы всегда аккуратный и исполнительный, а ещё больше трусливый Хрусталёв отважился на подобную акцию, должны были иметься веские основания. Очень веские!