- Головные боли, как будто, стали слабее... хотя бы сейчас, но она не может самостоятельно ходить, не может удерживать предметы, теряет контроль за мочевой системой, когда спит. - Возникла еще одна пауза, потом совсем тихим голосом Хэл сказал что-то, что прозвучало как "Она одевается".
- Одевается? Во что, Хэл? - спросил я, нахмурив-шись. Моя жена появилась в дверях в прихожую и стояла, глядя на меня и вытирая руки посудным полотенцем.
- Нет, - поправил он, и в его голосе послышался не то гнев, не то слезы. - Она ругается.
- О Боже. - Я все еще не понимал, что это значит, но не хотел ничего выспрашивать. Да и не надо было. Он все сам объяснил.
- Она может спокойно сидеть, вполне нормально говорить о своем цветнике или о платье, увиденном в каталоге, о том, что слышала Рузвельта по радио и то, как замечательно он говорил, а потом вдруг начинает произносить ужасные вещи, самые ужасные... слова. Причем не повышая голоса. Лучше бы она как-то выделяла их интонацией, а иначе... просто...
- Она не похожа на саму себя.
- Да, именно так, - благодарно произнес он. - Но слышать эти грязные ругательства, произносимые ее чудесным голосом... извини меня. Пол. - Его голос ушел, и я услышал, как Мурс громко прокашливается. Потом голос стал чуть тверже, но все равно оставался расстроенный. Она хочет, чтобы пришел пастор Дональдсон, и я знаю, что он ее успокаивает, но как можно просить его? Представляешь, он сидит и читает с ней Писание, и вдруг она обзывает его неприлично?
А она может, она и меня назвала прошлой ночью. Сказала: "Дай мне, пожалуйста, вот тот журнал "Либерти", ублюдок". Пол, где она могла слышать такие речи? Откуда ей известны такие слова?
- Не знаю, Хэл, ты будешь дома сегодня вечером? Когда он был здоров, контролировал себя и не был в тревоге или в горе, Хэл Мурс отличался особым сарказмом, по-моему, его подчиненные побаивались его острого язычка больше, чем гнева или подозрения. Его язвительные замечания, обычно раздраженные или даже резкие, жгли, как осы. И вот немного такого сарказма пролилось на меня. Хотя это было неожиданно, я был рад услышать его колкость. Значит, не вся жизнь ушла из него, в конце концов.
- Нет, - сказал он. - Мы с Мелиндой выезжаем на танцы. Будем танцевать "до-со-до", потом немецкую полечку, а потом скажем скрипачу, что он - долбаный сукин сын.
Я прижал ладонь ко рту, чтобы не рассмеяться. Слава Богу, приступ смеха очень быстро прошел.
- Извини, - сказал он. - Я последнее время мало сплю. От этого становлюсь брюзгой. Конечно, мы будем дома. А почему ты спросил?
- Я думаю, это не важно.
- Ты ведь не собирался заезжать, да? Потому что, если ты дежурил вчера, то идешь в ночную и сегодня. Или ты поменялся сменами с кем-нибудь?
- Нет, я не менялся, - ответил я. - Я дежурю сегодня.
- Во всяком случае сегодня не стоит заезжать. Она сейчас не в том состоянии.
- Скорее всего я и не заеду. Спасибо за новости.
- Не за что. Помолись за Мелинду, Пол. Я пообещал, думая что смогу сделать кое-что, кроме молитвы. "Бог помогает тем, кто помогает себе сам", - так говорили в Церкви молитвы "Отче наш, сущий на Небесах". Я повесил трубку и взглянул на Дженис.
- Как там Мелли?
- Не очень. - Я рассказал ей то, что сообщил мне Хэл, включая эпизод с руганью, но опустил слова "ублюдок" и "долбаный сукин сын". Я закончил словом Хэла "угасает", и Джен печально кивнула. Потом посмотрела на меня более пристально.
- О чем ты думаешь? Скорее всего о чем-то нехорошем. Это написано у тебя на лице.
Солгать было нельзя, мы никогда не лгали друг другу. Я просто сказал, что ей лучше не знать о моих мыслях, по крайней мере пока.
- А у тебя... из-за этого могут быть неприятно-сти? - Ее голос звучал не тревожно, а скорее заинтересованно, это мне в ней всегда нравилось.
- Может быть, - проговорил я.