Вы хотите убить меня? Не ловите воду сетями, старайтесь лучше не замечать меня; сохраните единственное благо, что осталось у вас спокойствие ваше.
Ночь. Когда путники уставали, наступала ночь в темноте они не могли отличить один камень от другого, а ведь они любили хвастаться друг перед другом, что искусны настолько, что знают свои камни. Начинали кричать и метаться они, ощущая всю бесполезность своих попыток определиться, понимая, что не знать своих камней значит не обладать ими. Теперь свои камни они путали с чужими, и убивали друг друга, защищая право обладать, которое уже не опиралось на способность знать
Так рождались войны. Они снимали накопившуюся усталость и давали им силу экстаза движения и тогда ночь становилась светлой наступал день, и затмения Разума переставали мучить их, и отправлялись они снова в путь.
Тяжесть. Однажды один из путников сорвался в пропасть. Прошло три дня и его увидели парящим в воздухе все говорили, что это боги спасли его, но он рассказал нечто другое: «Я падал в бездну отчаяния, и она поглотила свет. Но я падал слишком долго и научился жить в преддверии смерти. Прошло много времени, а я все летел и летел, предчувствуя скорую гибель и сума моя расстегнулась сама собою и все камни унеслись вниз, я же завис в воздухе»
Он не договорил, они как обычно забили его камнями «Безумец» слышалось эхом в горах
После к сейчас
Весы бессмертия
Ничто не приносит большей радости, чем откровение творчества. Ничто так не радует, как cхваченное мгновение истины, это мгновение слепой уверенности в своей правоте. Ничто так не облегчает, как свобода, принесенная решением вопросов, мучающих уже не один день, месяц, год. Ничто не поднимает на вершину гордости так, как это: открытие в тайниках своей души нужной двери нужным ключом. И чтобы ни говорили статики и психологи, в эти моменты творческой удачи, действительно, чертовски близок к тому, чтобы поверить в бога, особенно в своего Бога Но нет вещи, которая сильнее заставляла бы страдать, чем вынашивание своего детища. Нет острее боли, чем боль предательского сознания, что то, что вынашиваешь «не то», что нужно «другое». Мучения, прекратить которые невозможно, отказаться от которых нельзя, как нельзя взлететь, чтобы просто не чувствовать своей тяжести.
Нет худшего огорчения, чем тупое поддакивание «из вежливости»; нет худшего отчаяния, чем умные вопросы и деликатные возражения, которые кричат тебе, что все напрасно: тебя ни на йоту не поняли и нет худшего сомнения, чем сомнение самооценки, взвешивающего на весах твое «Я», освятившее рукопись, и авторитет оппонента, эту матрицу знаний общества. Жутко становится от того, что весы подчиняются времени, они будто бы маленькие часики перешагни вот эту стрелку и ты уже бессмертен, а сделай хоть одну «их» правку и ты друг товарищ своего врага, маленькое деление, промежуток секунды, своего времени, своего века. С этими весами нужно быть осторожным, они всегда фальшивят сейчас, и всегда врут потом, как часы, которые однажды завела Вечность
Наивное удивление и тюремщик
Ничто так не удивляет как неожиданное открытие, что то, чем ты живешь все это время, то, что движет тобой, то, что ты выстрадал кровью на бумаге, до сих пор не покинуло тебя. Оно еще живет в тебе, в твоем, и только твоем мире. С удивлением замечаешь, что построил тюрьму, а сам ты забывчивый тюремщик, исправно запирающий двери, хотя никто и не собирается бежать Но доставать осужденные на молчание истины как-то «совестливо» драконы мешают, но и пожизненное заключение не для них, истина ведь бессмертна. Вот и сидишь, и ждешь: умрет ли она, но вдруг понимаешь, что слава тюремщика всегда попахивает отстраненностью, ибо уже тебя удивляет, что ты заточил их сюда картотеку памяти о знании.
Мертвецы и мухи
К людям испытываешь противоречия. Их презираешь за «ТО», ненавидишь за «ЭТО»; но отмыться от людского нельзя. Они, состоящие, по большей части, из помоев чистенькой Совести, липнут ко всему, от чего не успели в свое время отмахнуться. Они не любят мыслить, за них это делают мозги мертвецов, которые они удачно разместили в своих головках, от этого, наверное, речь их тебе кажется всегда зловонной; истина в образе разложившегося трупа прельщает только мух и стервятников.