Одна её нога в лакированной туфле быстро перешагнула порог, и я сделал вид, что не заметил подмены. Зонтик, пальто и промокший берет говорили о том, что живёт она на севере города, там же, где и моя натурщица.
Долго путаясь в сырой одежде, волосах и комнатах, она, наконец, отыскала мастерскую, разделась, аккуратно развесив вещи на стуле, и уставилась тем пронзительным и осуждающим взглядом, какой обычно бывает у старших сестёр, впервые увидевших брата юношу влюблённым в красивую девушку.
Всё ясно: она вовсе не натурщица. Мне захотелось рассмеяться, но я сдержался, украв её взгляд, указал ей на софу, кинул туда кусок ткани, затем поправил руки, наклон головы и положение бёдер, и вернулся к холсту.
Но как только между нами оказалось пространство, с виду пустое, наполненное лишь этим строгим и вопрошающим взглядом, следящим за серебряным кольцом на безымянном пальце, я почувствовал вкус пшеничного колоса, но не любого, а выросшего под жгучим солнцем на деревенском поле моего отца. Мне захотелось отложить карандаш и вернуться к пастели. Более того, меня бросило в жар, а затем в озноб, и я не заметил, как жую вместо колоса собственный ус.
Перед глазами попеременно мелькали «Бурный день» Левитана и этюды Мари Янко из Gobelins lécole de lImage, после чего я обнаружил, что потратил на собственные фантазии не менее трёх часов, даже не приступив к подмалёвку. Мы переменили позу и я, всё таки, начал писать.
«На сегодня готово, спасибо».
Она пошевелилась, вытянула ноги и первым делом отыскала два золотых кольца и серьги, только после этого надела платье, взяла, не пересчитав деньги, конечно же, в удвоенной сумме, и задала всего один вопрос:
Который час?
На кухне есть часы. Слева от мастерской.
С кухни я только и услышал «Матерь божья! Почти пять часов прошло!», а когда зашёл, она ставила чайник на газовую плиту.
Ты ведь не натурщица, сказал я и щёлкнул зажигалкой.
Нет.
Она сделала шаг.
И даже не студентка Академии?
Она сделала ещё шаг, поймала на вдохе клубы серого дыма и снисходительно улыбнулась.
Академии. Медицинской.
Тут мне стало окончательно понятно, почему она стояла так спокойно и при этом живо, а глядела снисходительно осуждающе.
Говорят, ваша кошка любит варенье, это правда?
Ты можешь спросить у неё сама, а впрочем, это правда. Но не всё варенье, а вишневое с кизилом, по фамильному рецепту. Хочешь попробовать?
Не дожидаясь ответа, я достал варенье, больше похожее на вино, и две серебряных ложки.
Могу я узнать твоё имя?
Онелик.
Настоящее?
Вполне себе. Кажется, финское, а может, мать вычитала его из книжек.
Я накормил её вареньем, напоил чаем, трижды назвал «маленькой», угостил терпким табаком и проклял всё на свете. Но как только дверь за Онелик закрылась, я отправил своей натурщице сообщение «прошу более не пропускать встреч и не присылать Онелик».
Однако в следующее воскресенье всё повторилось и на моём пороге вновь была она.
Я проверил сообщения, где черным по белому было написано «Прошу в следующее воскресенье по возможности снова прислать Онелик».
Этот фокус я проворачивал ещё несколько недель кряду, параллельно делая сразу две картины, как бы живя двумя разными жизнями. Но устав от грязного декабрьского снега, затащив огромную ель на четвертый этаж, и откупорив две бутылки испанской риохи, я был вынужден признать, что не могу платить женщине, которую хочу пригласить на свидание. И что ещё хуже, я уже плачу женщине, чтобы видеть её и не приглашать на свидание.
Каждое моё утро начинается не просто с воспоминаний о её глазах, а с тревожной попытки смешать синий, серый и фиолетовый, чтобы воссоздать тот самый цвет горчанки.
С этими мыслями я выкинул всё виноградное мыло и написал Онелик письмо, не зная, окажется оно в последствии прощанием или приглашением, однако, написал я его так, словно мы уже были как минимум на третьем свидании.
«Твое дыхание оно такое обжигающее! Особенно во сне. Особенно во тьме. Ты мой вид сверху. Моя альта виста. Ты идеальное сочетание холмов и равнин тела».