Правда, одно меня в нем отпугивало: он глотал полными ложками соду и, запрокинув голову, что-то закапывал в глаза. А потом стал ходить в черных очках и все реже брался за инструменты... По этой причине на фронт он не попал, а взяли его позже в строительную команду. Там он где-то и загинул...
- Штой-то сердце опять давит... - замерла Маня, не отпуская, однако, улыбки, все еще пытаясь удержать ее на мелко задрожавших губах. - и не давит даже, а как боднет-боднет... Давай, племяш, выпьем, что ли?
- Не надо тебе больше. Валидол есть в доме?
- Не, этим я не пользуюсь. Я, когда, бывало, прихватит, стопочку выпью, оно и отпускает.
- На время и до поры.
- Оно дак и все до поры. Кувшин вон тоже до поры. Когда-нибудь да хряснешь.
- И кувшин у бережливой хозяйки стоит да стоит.
- Э, милай! - засмеялась Маня. - Ежели ево в печку не ставить, дак на хрена он и нужон!
- А все же приляг, послушайся.
- Не-е! Щас пройдет! - упрямо тряхнула куделями Маня. - Я ишо плясать бу...
Маня оборвала слово, закусила губу и удивленно уставилась на меня, и тут же глаза ее начали пустеть и меркнуть.
- Идем, приляжешь. с этим не шутят.
- Да что ж лежать-то я буду. Людей назвала...
- Пошли-пошли. Тут душно, накурено.
Маня, с сожалением окинув стол, вяло поднялась, и я незаметно для гостей, занятых разговорами, отвел ее в кладовушку с маленьким, в лист писчей бумаги, оконцем, где была какая-то постель.
Маня прилегла навзничь. Боковой свет резко вычертил ее грубый мужичий профиль с крупным вислым носом, какой присущ всей нашей породе. Но у Мани эта топорная аляповатость передалась особенно въедливо. Она и в девках не слыла красавицей, и я не знаю, чем приглянулась она дяде Якову, любителю всего изящного, аккуратного. Разве смолистой надежностью только?
Здесь, в тихой полутьме закутка, было слышно, как за стеной отчужденно, занятый своим славным сегодняшним делом, бражно гудел и бурлил переполненный дом, и неподвижно лежавшая Маня ревниво, всем своим существом впитывала это желанное, давно задуманное гудение.
И как раз в эту самую минуту игристо брызнула Сашкина гармошка, и кто-то из девчат, со звонцой в голосе выхватил первый попавшийся куплет:
Вот на четвертом этаже
Окно распахнуто уже,
Еще окно, еще окно, еще одно-о-о...
Остальные обрадованно подхватили:
Эта песня для кварталов пропыленных,
Эта песня для бездомных и влюбленных...
И та, первая, опережая других, вызывающе взвилась, взлетела еще выше и там, на одной только ей доступной высоте, горделиво парила тонким красивым голоском:
И поет ее влюбленная девчонка
В час заката у себя на чердаке...
- Это Санина выводит, - одобрила Маня, глядя в потолок. - Ишь как тоскует.
- Уже завел?
- С самой зимы чуб прилизывает...
Она умиротворенно перевела дух. Видно, ей нравилась эта песня. А может, и не столько сама песня, сколь просто пение за ее столом в ее долго молчавшем доме.
- Ты иди, гуляй, - сказала она.
Я взял ее руку, пощупал пульс.
- Тебе к врачу бы надо.
Маня не ответила, а лишь неприязненно сдвинула брови. Я озабоченно попросил:
- Ну хотя бы не пей больше. Нельзя тебе.
- С добром возиться да в добро не стать? - она слабо усмехнулась. Когда заводишь, дак и попробуешь. Кашу варишь и той зачерпнешь: солена, не солена... А тут как не испробовать: ведь другим пить... Ну, стопочку да другую - вот и напробуешься к концу дела.
- А тетка Лена как? Тетка Вера?
- Дак и они... Ить детей куча...
(Тогда еще ни Мане, ни мне не могло быть известно, что через несколько лет тетка Вера вот так же, придя с поля, ойкнет и замрет на постели в чем была - в сыром ватнике, в резиновых сапогах с прилипшими к подошвам бурашными листьями. Тоже, бывало, все от сердца рюмочкой лечилась. И останутся одни с Аполлоном ее восьмеро...