Время бежит незаметно, обгоняя солнце.
- ...Александр. Вас зовут Александр Яковлевич! - говорю я. Александр - величественное имя... Яковлевич - это поправка вашего батрачества, смягчение холодной классичности первого имени задушевностью народности... Александр Яковлевич, правильно?
- Н-нет! Н-нет! - прыгает восторг кочегара. - Н-нет!
- Нет? Сейчас... Вас зовут... Сейчас, сейчас... Вас зовут Владимир Кузьмич. Нет - Михаил Иванович... Михаил - разящее имя, меч, поднятый над головой, жестокость во имя истины.
- Н-нет! - гордо бросает Придачин.
- Петр! Петр! - кричу я. - Вы не отвертелись! Именно Петр - строитель, кузнец, плотник... Вас зовут Петром Александровичем. Вы труженик в заплатах. Александр - наполняет вас эпосом, дает вам героический щит, поднимает вас, как статую... Неужели нет? Я придаю такое значение именам... Ну, хорошо, вас зовут Георгий Владимирович.
- Н-нет! - окончательно добивает меня кочегар. - Ни-чего ты не зна-ешь. Дай закурить, тогда скажу.
- Пожалуйста, пожалуйста!
- Меня прозывают... - довольно растягивает время кочегар, закуривая. Ну, как ты думал? Ты только ничего не записывай, а то не скажу... Иль-я Пав-лов При-да-чин. Понятно?
Илья Павлович. Бог ты мой! Пожалуй, это самое подходящее, об этом нужно будет подумать... Илья. Кто был Ильей? Илья Мечников, Илья-громовержец... "Илья" приставлен к имени человека, претворившего мир в бурю и все бури - в дело. Это - хорошее имя, оно просто, как добрый кусок дерева в руках мастера, но ведь и дерево может дать буйный огонь. Это - верное, не обманывающее имя: оно мудро и народно, но и жестоко и справедливо. Оно грохочет громом и проливает светлозеленый дождь. Илья. Это имя пригрето на завалинке человечества солнцем мудрого опыта. Но Павел? Что я могу сказать о Павле? Я не вполне осознал и уловил запах звуков этого имени. Имена, как цветы - это запахи характеров и смысла людей, они - как заглавия книг. Они не случайны, уверяю вас!
Илья Павлович Придачин - звучит очень солидно, - не потому ли кочегар носит заплатанные штаны с таким довольством и гордостью? Доволен ли он своим положением? Об этом мы говорили не раз. Он вылез на обрубок дерева у дверей кочегарки из темной оттаявшей земли и прошлого мрака, он обогревает
себя, как весенний крот, и купается в лучах солнца. Сорок лет жизни: он никогда не имел кровати и никогда не получил ни одного письма. Ни одного письма в жизни - мне становится жутко... Ни одного! Годы уже в прошлом, они разрыты маленькими когтистыми лапами и темнеют сырой могилой, - он смотрит вверх слепыми глазами: разве не пахнет воздух, слетающий с подсохших листьев, фиалковым корнем? Он один в мире. Лучи трезвонят в окна кочегарки. Может быть, он до сих пор лежит между колен забитой жизнью батрачки, выброшенный судорогами к свету и обтертый навозным подолом, в соломе коровьего сарая, сорок лет тому назад?
- Жить можно, - говорит он важно и торжественно. - Плоховаты харчи, но мне хватает. В казарме спокой, у каждого койка и матрац - не то, что раньше. Службу, например, взять: полное уважение...
Котлы - тонкая штука, но для него сущая ерунда.
Он дожидался этого места сорок лет. Ему весело. Не всякий раскусит его положение, и он не будет кричать и бить себя кулаками в грудь, как мастер Бекельман.
- Ты меня не проведешь, - говорит он. - Чего ты там записываешь? - Он доволен жизнью и не желает соваться в газетные листы. - Ты такой... говорит он. - Я тебя знаю. Я и сам читаю газетку, как там международная агитация идет, - он грозит пальцем и подмигивает. - Нечего заниматься пустяками! Есть дела поважнее его.
Покой и мир. С важностью вытаскивает он часы, завернутые в тряпку, встает.
- Шанкер на семи камнях! - говорит он о часах гордо и медленно.
Он идет за котел, берется за проволоку. Необычайное довольство и торжество разлиты на его лице.