Но многие теперь считают как бы зазорным для себя браться за черновую работу, находясь, тем более, на службе. Не понимаю, то ли очень гордыми мы все отчего-то стали, то ли еще что-то с нами происходит.
Вскоре после рождения внука прибыл с Урала папаша Виктора, на мой взгляд, культурный и не очень еще старый мужчина, но уже пенсионер, бывший заводской мастер, теперь работающий в какой-то мастерской без потери пенсии.
- Сын, - говорит, - не писал нам и не давал своего адреса до тех пор, покуда не прославится. Но мы с женой поняли, что нам этого, то есть славы его, может быть, совсем никогда и не дождаться. А он, как ни вертеть, дитя наше. И без славы он все равно нам дороже всего. Дороже даже нас самих...
Виктор был почему-то недоволен приездом отца. Хотя деньги взял, что привез отец. Разговаривал с отцом очень грубо, тоже как Тамара со мной, в том тоне, что, мол, кто ты и кто я и для чего ты явился? И что все, мол, вы можете понимать только материальный интерес: набили кое-как брюхо - и довольны.
А со мной отец Виктора разговаривал сердечно и чуть ли не слезно жаловался - упустили, мол, мы парня еще в самом нежном возрасте. Забил, мол, он себе в башку только одно: хочу быть артистом. И мы с матерью, она библиотекарь, - сперва поддерживали его в этом плане: водили в театр, приглашали даже на дом артистов, ну, не из сильно знаменитых, но все-таки вполне толковых, которые, представьте себе, находили в нем способности. Но сам я, говорит отец, имел другую идею. Я хотел и мечтал дать ему в руки сначала крепкое какое-то ремесло, чтобы он имел навсегда свой надежный кусок хлеба, а потом уж, думал я, пусть он выбирает, что хочет: хоть театр, хоть кино, хоть там еще что. Я, рассказывает, папаша, старался приохотить его в первую очередь к своему заводскому делу. Тем более было ему уже почти что пятнадцать лет. И в школе он учился не ахти как отлично. Наверно, его отвлекали эти театральные мечты и думы. А у меня, в моем детском возрасте, все было по-другому, говорит отец. Я, говорит, будучи фабзайцем в железнодорожных мастерских, после работы, идучи домой, даже чуть, будто нечаянно, подмазывал себе сажей лицо, чтобы все видели, что идет не кто-нибудь, а - рабочий класс. Виктор же, напротив, как раз этого и стеснялся. Ну, как же, его товарищи кто на газетного журналиста готовится, кто в поэты стремится. И в газетах, и в детских книгах, которые мать приносила ему, писалось только о людях редких, возвышенных профессий. А тут нате - он, Виктор, всего только, получается, рабочий. Нет уж, если работать, так в театре, хоть кулисы и занавесы переносить, стулья переставлять. С этого и начал. А потом его стали уже натаскивать на артиста - сначала, правда, в самодеятельности. И, представьте, хвалили. Хотя он сильно кричал на сцене, то есть очень переживал. Но девушкам это нравилось. И в газете появились заметки три, в которых, между прочим, отмечалось, что вот, мол, сын рабочего и сам рабочий проявляет и так далее. Но кое-кто из его друзей уже прорвался в Москву. И Виктору как бы нельзя было отставать. А тут, в Москве, все, оказывается, по-другому. И, похоже, потерялся человек. А он, как ни думать так и сяк, - сынок мой и у меня, понятно, болит душа.
Говорил мне все это отец Виктора на бульваре при памятнике Гоголю. И, говоря так, часто переходил на шепот, будто страшась, чтобы прохожие не узнали, что случилось с сыном его. А потом сказал, вставая:
- Ну, что ж теперь делать - случилось и случилось. Завяз человек. Теперь хоть внука нашего Максима надо уберечь от соблазнов ненужных и пагубных. Насчет денег я так решил. Пока жив, пенсию свою буду Виктору переводить. Нам с женой и того, что мы зарабатываем, хватит. А там видно будет. Может, Виктор еще уцепится за что-нибудь. Я иногда даже твердо надеюсь, что обязательно уцепится.