Лестница, изогнутая под углом, вела на второй этаж, где находились четыре комнаты с окнами, усовершенствованными в самом современном духе; между ставнями и оконными стеклами были сделаны открывающиеся рамы, на которые натянули тонкую проволочную сетку, предохранявшую от ночных насекомых.
Освещение у нас было керосиновое, а именно лампы, и на подмогу им - свечи. Но мы всегда ели на террасе под большой смоковницей и поэтому пользовались главным образом "летучей мышью".
Чудесная "летучая мышь"! Однажды вечером отец вынул се из большой картонной коробки и, наполнив резервуар керосином, зажег фитиль; вспыхнул плоский огонек, похожий на зернышко миндаля, и отец надел на него обыкновенное ламповое стекло. Затем он вставил лампу в овальный фонарь, окруженный никелированной сеткой, на которой была металлическая крышка; эта крышка защищала от ветра: через просверленные в ней дырочки ночной воздух проникал тонкими струйками, почему и не задувал огонек, а поддерживал и питал его.
Когда я увидел, как эта лампа, висящая на ветке смоковницы, сверкает и горит ясным светом церковной лампады, я позабыл о своем супе, приправленном тертым сыром, и решил посвятить жизнь науке... Эта лучистая миндалинка и посейчас озаряет своим светом мое детство; а когда я через десять лет побывал на маяке Планье, даже он поразил меня меньше, чем лампа "летучая мышь" в "Новой усадьбе".
Наша лампа - точь-в-точь как и маяк Планье, приманивавший перепелок и чибисов, - притягивала к себе всех ночных насекомых. Стоило лишь повесить ее на ветку, и на нее тотчас слетался рой массивных бабочек; тени их плясали на скатерти, и, сжигаемые бесплодной любовью к огню, они падали, обугленные, в наши тарелки.
Залетали к нам и огромные осы - провансальцы именуют их "козерогами". Мы били их салфетками, причем иногда опрокидывали графин и всегда - стаканы на столе; залетали и жуки-дровосеки и жуки-олени, которые стремительно вырывались из мрака, словно камни, пущенные из рогатки, и со звоном ударялись о лампу, а потом падали в супницу.
У жуков-оленей, черных и блестящих, спереди было нечто вроде гигантских плоскогубцев с двумя разветвлениями; жуки были неспособны пользоваться этим превосходным орудием, потому что оно но имело сочленений, не сгибалось; по на него очень удобно было надевать веревочную упряжку; в такой упряжке укрощенный жук-олень без напряжения тащил за собой по столовой клеенке утюг, представлявший для него огромную тяжесть.
А "сад" наш был попросту очень старым, запущенным огородом, обнесенным проволочной изгородью, которую давным-давно изъела ржавчина. Но наименование "сад" было неотделимо от понятия "вилла".
Вдобавок мой дядюшка присвоил звание "горничной" бестолковой крестьянской девушке, приходившей к нам после обеда мыть посуду, а иногда стирать, что давало ей возможность изредка помыть руки. Итак, три слова: "вилла", "сад" и "горничная" - тройными узами связывали нас с высшим классом общества, с классом "порядочных" буржуа.
Перед огородом виднелись довольно скудные поля пшеницы и ржи, окруженные тысячелетними оливами. А за домом - темные островки соснового бора среди необъятной гариги, которая стлалась по холмам, долам и плоскогорьям до горной цепи Сент-Виктуар. "Новая усадьба" была последним строением на пороге гариги, и, пройдя сорок километров, вы встретили бы лишь кое-где низенькие развалины крестьянских домов, оставшихся со времен средневековья, да заброшенные овчарни.
Мы ложились спать рано, до изнеможения наигравшись за день, и Поля, который вдруг становился мягким, как тряпичная кукла, приходилось уносить на руках; я едва успевал его подхватить, он валился со стула, сжимая в кулаке огрызок яблока или половинку банана.
Каждый вечер, уходившись почти до бесчувствия, я перед сном давал себе слово встать на рассвете, чтобы не потерять ни минуты чудесною завтра.