Из дома номер двадцать девять - знаете?
ВЕСНА
В Ленинград пришла весна 1952 года; высох тротуар, и с веселым звоном на нашу улицу из подвалов выкатились инвалиды Великой Отечественной войны.
Больше всех я любил того, который катался у винного магазина. Его звали Константин Палыч. Будучи без ног, он был со мной одного роста. Остатки ног были одеты в солдатские галифе, подвернутые под зад. Кто-то сколотил ему тележку из занозистых винных ящиков, и Константина Палыча крепко-накрепко к ней прикрутили - за остатки ног. Разлохмаченными жгутами. У него была могучая черноволосо-белая грудь в распахе грязной стеганки, на которую наколоты были кем? - звенящие боевые медали. Потому что рук у него тоже не было. Вместо рук - пара чурок из расколотого и наскоро обтесанного полена. Чурки прикручены к пустым рукавам. Направляясь к своему месту под винным магазином, он отталкивается этими чурками от тротуара, о который шарикоподшипнички тележки издают особый, как бы сытый рокот и выбивают искорки.
На шарикоподшипниках у Пяти Углов и по улице Рубинштейна раскатывают еще и мальчики на самокатах, сколоченных заботливыми отцами, но от мальчиков рокот другой: раскатисто-бесконечный. Удалой.
Бабушка всякий раз дает мне двугривенный - инвалиду в кепку.
Заработать себе на водку ему ведь нечем, и поэтому мы, люди, которых он грудью защитил во время войны, обязаны кидать ему мелочь: у нас не убудет, а он сможет купить бутылку, чтобы утопить в ней свое горе.
Я подбегаю и с наслаждением бросаю монетку в отзванивающую кепку и отвечаю инвалиду:
- Это вам спасибо, Константин Палыч!
Иногда он просит огня. И это целый праздник - вынуть из кармана стеганки мятую пачку "Красной Звезды", вытряхнуть папироску, картонной трубочкой сунуть ему в сочные губы, невозбранно чиркнуть спичкой. Он глубоко затягивается и, пуская дым сквозь ноздри, прикусывает мундштук крепкими белыми зубами.
- Смотри только, - предупреждает Константин Палыч, - дома с огнем не шали.
- Я не шалю, - говорю я неправду.
- Вот и молодец. Отец-мать как? Живы-здоровы?
- Мать здорова, а отец, - говорю я с гордостью, - смертью смерть попрал.
- Так, значит? Что ж! Лично я твоему папе по-хорошему завидую...
- Константин Палыч!
- Ну.
- Когда пописать надо, кто тебе штаны расстегивает?
- Ишь! - усмехается он. - Много будешь знать - скоро состаришься. Ты вот что... Пошарь-ка вот в этом кармане.
Я залезаю в другой карман его стеганки. Вынимаю руку - на ладони у меня подшипник. Тяжеленький такой. До отказа набит шариками. Зеркальный, новенький, он предъявляет мне все небо, и шарики, повспыхивая, текут-переливаются в этом кольце. Я смотрю себе в ладонь.
- Владей, сынок! - говорит Константин Палыч. - И отваливай давай - бабушка вон заждалась. Ей, кстати, наше неизменное!..
ЗИМНИЙ ДВОРЕЦ
Когда Августа уходит в школу, мама берет с ее тарелки недоеденную макаронину и кладет на пол, у дырки в стене. Плинтусов в нашей комнате нет, их сожгли в Блокаду.
Мы влезаем на наш матрас, стоящий на кирпичах, забиваемся в угол и замираем, обнявшись. Мы смотрим на дырку. Ждем, когда из нее вынырнет мышонок Тим - длиннохвостый и с умными бусинками красных глаз. Не одни мы его дожидаемся: из коридора о нашу дверь, урча, ласкается бабушкин сибирский кот Кузьма Второй (Первого в Блокаду у бабушки похитила и съела соседка по лестничной клетке, старуха Благонравова). Дверь надежно заперта на задвижку, но мышонок все равно не приходит. Чует Кузьму.
- Ладно, - говорит мама. - Белье развесить надо, а я лежу тут с тобой, как принцесса!
Она встает.
- Хочу с тобой! - говорю я.
- После того, что ты натворил? Лежи уж...
Она надевает на шею ожерелье из деревянных прищепок и уходит на чердак. На чердаке я уже был - лучше не вспоминать. Был и в подвале. Мама взяла меня, когда пошла за дровами.