Меня так тяготила вся обстановка больше, чем горе", - говорит она мне в марте 40-го о том же тяжком периоде своей жизни .
Сколько же лет она не писала? Тринадцать или шесть?
Вот признание Ахматовой о периодах рабочих и нерабочих:
...просто мне петь не хочется
Под звон тюремных ключей.
Или:
... проходят десятилетья,
Пытки, ссылки и смерти - петь я
В этом ужасе не могу.
"Петь не хочется", а ведь пела. "Петь... не могу" - а пела.
Не пела, оказывается, по собственному признанию, целые десятилетья! Если бы и в самом деле так, откуда бы взял Н.А.Струве стихотворные цитаты, подкрепляющие его мысль о молчании? Прямо, открыто, будто специально идя ему навстречу, Ахматова признается уже не в шести и не в тринадцати годах молчания, а в ДЕСЯТИЛЕТИЯХ! Но если бы она и вправду молчала десятки лет, откуда бы взялись ее книги (издаваемые Н.А.Струве)? И его арифметические таблицы? Не следует ли опереться на более достоверные строки, предваряющие написанный в тридцатые годы "Реквием"? Женщина, стоящая вместе с Ахматовой в тюремной очереди, спрашивает:
"- А ЭТО вы можете описать? - И я сказала: - Могу".
"Реквием" был впервые опубликован полностью в Мюнхене, в 1963 году Глебом Петровичем Струве. Но и этот благой поступок не излечил ни ГЛ., ни Н.А. Струве от плачевного заблуждения насчет бесплодности Анны Ахматовой то ли до 39-го, то ли до 36-го, то ли до 40-го года, который по количеству стихов объявлен годом расцвета. А что же "Привольем пахнет дикий мед", написанный, повторяю, в 1933-м - это не свидетельство расцвета? Хотя это единственное из известных нам в 33-м году стихотворение. А что если бы Лермонтов в 1831 году написал всего лишь одно стихотворение "Ангел", - если бы он в этом году создал всего лишь эту одну "стихотворную единицу" следовало ли бы считать 1831 год для него годом упадка или расцвета? Хотя по количеству шедевров годы 1840-й и 41-й для Лермонтова гораздо богаче?
Однако от голой арифметики и споров о том, когда угасало вдохновение, а когда разгоралось вновь, пора перейти к голой истине, точнее - к самой сути спора. Ахматова утверждала, что никогда не отрывалась от жизни своего народа и никогда не переставала писать стихи. В этом ее гордость, сильнее того гордыня:
сквозь все - "там, где мой народ, к несчастью, был" - писала стихи. Сквозь все невзгоды, выпавшие на долю народа и все беды собственной судьбы, исполняла она свое предназначение - предназначение поэта.
...Сын ее долгие годы томится на каторге. Отец ее сына - Н.Гумилев расстрелян. Третий муж, Н.Н.Пунин, умирает в лагере. Долгие годы ни одна ее строка не печатается вообще и большую часть жизни заветные строки хранятся только в памяти. Молодость - туберкулез, вторая половина жизни - инфаркт за инфарктом. Почти всю жизнь - нищета. Бездомье. Тайный или явный полицейский надзор. Ближайшие друзья погибли в застенке или уехали навсегда. Сама она от застенка на волосок. С 46-го года имя ее и ее работа преданы громогласному поруганию. Юношам в ВУЗах и школьникам в школах преподносят высокую любовную лирику Анны Ахматовой как полупохабные откровенности распутной бабенки. И сквозь все это она продолжает работать! Не чудо ли это? Чудо вдохновения и воли?
И проходят десятилетья,
Пытки, ссылки и смерти. Петь я
В этом ужасе не могу.
"Не могу" в данном случае не есть признание в собственной немощи, но мера ужаса, творившегося вокруг. ("Мы на сто лет состарились..." воскликнула Ахматова о первом дне первой мировой войны и цифра "100" обозначает здесь не КОЛИЧЕСТВО лет, а степень потрясения.) Так и "я тринадцать лет не писала стихов", "шесть лет я не могла писать", а, если угодно, и десятилетиями не писала, обозначает не реальное число неплодотворных годов, а степень душевной угнетенности.
И униженности.