Спасибо, Александр Исаевич, Вы все предусмотрели! Как знать, хватило бы у нас самих ума, пока ломились с обыском, сжечь все письма и адреса, если бы не Ваши книги? Или хватило бы у меня выдержки бровью не повести, когда меня догола раздевали в тюрьме? Догадалась бы я сама до великого зэковского принципа: "Не верь, не бойся, не проси!"? И даже мелочи, вроде той же селедки, известны мне наперед. Легкое зэковское тело, легкий зэковский мешок... Карета подана. Черный ворон. Ну что же - апрель! И дорога.
Машину подгоняют так, чтобы из нее прямо перешагнуть в вагон. Где-то внизу беснуется овчарка - все как по писаному. Вот они, набитые столыпинские купе - за решеткой беспорядок женских тел и лиц. Сколько их тут, на трех квадратных метрах в два яруса? Человек пятнадцать? Следующая клетка мужская; увидели меня, загалдели:
- Глянь, молоденькая!
- Ласточка, куда едешь?
- Девонька, посмотри на меня!
Сквозь решетку суют конфетку. Конвойный бьет по протянутой руке. Конфетка летит на пол, а рука втягивается обратно за решетку. На ней не хватает двух пальцев, зато татуировка: "солнце садится за горы". Переглядываемся, улыбаемся.
- Не разговаривать!
Улыбаемся. Они зэки, и я тоже. Потом, когда поезд тронется, а конвойный будет другой, не такой осатанелый, они мне через него "подгонят" еще пару конфет, а я им - пачку сигарет (знала, что надо купить перед этапом, куришь не куришь). И первое мое выученное зэковское слово будет "подогрев". Это вот такая неположенная передача. Первый смысл слова я ловлю сразу: согревает душу. Второй дойдет до меня полугодом позже: когда поешь, не так мерзнешь, как впроголодь. Так что - подогрев буквальный, калории...
Я еду одна в купе: особо опасные государственные преступники содержатся отдельно от прочих. Чтобы, значит, не оказывали дурного влияния: вдруг обычные урки бросят воровать и грабить и примутся писать стихи? Или, того хуже, выступать в защиту отщепенца Сахарова? Но какая уж тут изоляция, когда у каждой клетки три стены, четвертая - решетка? При известной ловкости, просовывая руки сквозь решетку, можно передавать записки из купе в купе через весь вагон. Да и каждое слово слышно.
- Первая, первая, что одна едешь?
Первая - это я, по номеру клетки. Она в вагоне крайняя.
- Политическая.
- Ну?! Это что ты, в Андропова стреляла?
- А что, в него стреляли разве?
Ничего я об этом не знаю, в тюрьме КГБ газет не давали, да и вряд ли бы об этом было в газетах. Меня посадили еще при Брежневе, а что теперь у нас "лично товарищ Андропов", я узнала уже на суде, из речи прокурора.
- Еще как стреляли, жаль, промазали.
- Не промазали, в колено попали (это уже следующая клетка включается в разговор).
- Нет, я за стихи.
- Это как же за стихи? Против власти, что ли?
- Независимо от власти, вот они и обиделись.
- Про Бога, небось?
- И про Бога тоже.
- Это да, это они не любят. А почитай. Помнишь, нет?
Еще бы мне не помнить. Начинаю:
- Не берись совладать,
Если мальчик посмотрит мужчиной,
Засчитай как потерю, примерная родина-мать!
Как ты быстро отвыкла крестить уходящего сына,
Как жестоко взамен научилась его проклинать!
Притихли. Слушают. Господи, да что они поймут - это ведь урки, половина из них сроду ни одной книжки не прочла. А с другой стороны, не все ведь урки, какой только люд не сидит по нашим тюрьмам! Слушают.
- Не разговаривать!
На рожон не лезу, лучше переждать вохровскую бдительность, все равно ее надолго не хватит. Через минут десять голос:
- Первая, ты нам на бумажку спиши и подгони в шестую, ладно? Звать-то тебя как?
- Ира.
- Ну, пиши, Иринка.
Писать, в общем, рискованно. По советскому закону это квалифицируется как "распространение клеветнических документов в стихотворной форме". Перехватят - могут пришить новое дело.