Прошли саженей сто, Аксинья заохала:
- Моченьки моей нету! Ноги с пару зашлись.
- Вот прошлогодняя копна, может, погреешься?
- И то. Покуда до дому дотянешь - помереть можно.
Григорий свернул набок шапку копны, вырыл яму. Слежалое сено ударило горячим запахом прели.
- Лезь в середку. Тут - как на печке.
Аксинья, кинув мешок, по шею зарылась в сено.
- То-то благодать!
Подрагивая от холода, Григорий прилег рядом. От мокрых Аксиньиных волос тек нежный, волнующий запах. Она лежала, запрокинув голову, мерно дыша полуоткрытым ртом.
- Волосы у тебя дурнопьяном пахнут. Знаешь, этаким цветком белым... шепнул, наклоняясь, Григорий.
Она промолчала. Туманен и далек был взгляд ее, устремленный на ущерб стареющего месяца.
Григорий, выпростав из кармана руку, внезапно притянул ее голову к себе. Она резко рванулась, привстала.
- Пусти!
- Помалкивай.
- Пусти, а то зашумлю!
- Погоди, Аксинья...
- Дядя Пантелей!..
- Ай заблудилась? - совсем близко, из зарослей боярышника, отозвался Пантелей Прокофьевич.
Григорий, сомкнув зубы, прыгнул с копны.
- Ты чего шумишь? Ай заблудилась? - подходя, переспросил старик.
Аксинья стояла возле копны, поправляя сбитый на затылок платок, над нею дымился пар.
- Заблудиться-то нет, а вот было-к замерзнула.
- Тю, баба, а вот, гля, копна. Посогрейся.
Аксинья улыбнулась, нагнувшись за мешком.
V
До хутора Сетракова - места лагерного сбора - шестьдесят верст. Петро Мелехов и Астахов Степан ехали на одной бричке. С ними еще трое казаков-хуторян: Федот Бодовсков - молодой калмыковатый и рябой казак, второочередник лейб-гвардии Атаманского полка Хрисанф Токин, по прозвищу Христоня, и батареец Томилин Иван, направлявшийся в Персиановку. В бричку после первой же кормежки запрягли двухвершкового Христониного коня и Степанового вороного [двухвершковый конь - конь ростом в два аршина и два вершка; в царскую армию казак обязан был явиться со своим конем не ниже двух аршин и полвершка]. Остальные три лошади, оседланные, шли позади. Правил здоровенный и дурковатый, как большинство атаманцев, Христоня. Колесом согнув спину, сидел он впереди, заслонял в будку свет, пугал лошадей гулким октавистым басом. В бричке, обтянутой новеньким брезентом, лежали, покуривая, Петро Мелехов, Степан и батареей, Томилин. Федот Бодовсков шел позади; видно, не в тягость было ему втыкать в пыльную дорогу кривые свои калмыцкие ноги.
Христонина бричка шла головной. За ней тянулись еще семь или восемь запряжек с привязанными оседланными и не оседланными лошадьми.
Вихрились над дорогой хохот, крики, тягучие песни, конское порсканье, перезвяк порожних стремян.
У Петра в головах сухарный мешок. Лежит Петро и крутит желтый длиннющий ус.
- Степан!
- А?
- ...на! Давай служивскую заиграем?
- Жарко дюже. Ссохлось все.
- Кабаков нету на ближних хуторах, не жди!
- Ну, заводи. Да ты ить не мастак. Эх, Гришка ваш дишканит! Потянет, чисто нитка серебряная, не голос. Мы с ним на игрищах драли.
Степан откидывает голову, прокашлявшись, заводит низким звучным голосом:
Эх ты, зоренька-зарница,
Рано на небо взошла...
Томилин по-бабьи прикладывает к щеке ладонь, подхватывает тонким, стенящим подголоском. Улыбаясь, заправив в рот усину, смотрит Петро, как у грудастого батарейца синеют от усилия узелки жил на висках.
Молодая, вот она, бабенка
Поздно по воду пошла...
Степан лежит к Христоне головой, поворачивается, опираясь на руку; тугая красивая шея розовеет.
- Христоня, подмоги!
А мальчишка, он догадался,
Стал коня свово седлать...
Степан переводит на Петра улыбающийся взгляд выпученных глаз, и Петро, вытянув изо рта усину, присоединяет голос.
Христоня, разинув непомерную залохматевшую щетиной пасть, ревет, сотрясая брезентовую крышу будки:
Оседлал коня гнедого
Стал бабенку догонять...